Владимир Набоков: американские годы

Бойд Брайан

Но только когда я начал работать над книгой «Владимир Набоков: Американские годы», Вера наконец сдалась на мои просьбы и позволила мне прочитать рукопись «Подлинника Лауры», относительно которой ее муж, уже будучи болен, взял с нее обещание, что рукопись будет уничтожена, если он умрет, не закончив работу. До того рукопись читали только она и Дмитрий, и вот однажды в феврале 1987 года она положила на старенький диван в бордовую и серебристую полоску, стоявший у западной стены ее маленькой гостиной, небольшую коробку с каталожными карточками и сказала, что я могу прочесть рукопись лишь раз, ничего не записывая, а кроме того я должен пообещать, что если потом стану писать об этом романе, то вычеркну всё, что она не одобрит. Пока я читал, она не сводила с меня напряженного взгляда. Вряд ли чтение могло проходить в менее благоприятных обстоятельствах.

Через

некоторое время, когда Дмитрий в очередной раз приехал в Монтрё, они с Верой спросили, как, по моему мнению, следует поступить с рукописью. До того я благоговейно хранил каждый клочок бумаги, каждый конверт или кусок картона, сохранившие след руки Набокова, но тут, к собственному удивлению, произнес: «Уничтожить!». Целый роман! Как же я теперь рад, что они не последовали моему совету, что преклонение перед трудами Набокова оказалось даже сильнее уважения к его последней воле.

В 1950 году Набоков чуть было не сжег рукопись другого тогда еще не дописанного романа — «Лолиты». Вера остановила его, когда он уже шел к мусорной печи. Безусловно, сам Набоков, Вера, Дмитрий, да и весь мир должны быть благодарны, что рукопись уцелела. И все же «Лолиту» он дописал, а к завершению «Подлинника Лауры» даже не приблизился. Так почему же почти через четверть века после того, как я предложил уничтожить «Лауру», я так радуюсь ее публикации?

Ответ состоит из двух частей: изменился контекст и изменился текст — не по сравнению с тем, как Набоков его написал; он изменился в моих глазах при перечитывании.

Изменение контекста заключается в том, что после смерти Набокова было опубликовано множество других его произведений, как законченных, так и нет.

1920–1930-е годы были для Набокова, всегда отличавшегося высокой литературной производительностью, особо плодотворным периодом, хотя писал он в основном для малочисленной, изолированной и постоянно сокращающейся аудитории русских эмигрантов. К моменту прибытия в США в 1940 году он уже имел за душой солидный список признанных произведений на русском. Он хотел как можно скорее опубликовать их по-английски, но только в 1958 году, когда «Лолита» принесла ему славу, издатели обратили внимание на его русскоязычное творчество. Дмитрий, который как раз закончил Гарвард, дорос до того, чтобы стать основным переводчиком отца. В шестидесятые годы поверх потока новых произведений заструился поток старых, угрожая наводнением. Книги выходили с удивительной и зачастую изматывающей стремительностью — и это при том что Набоков привык сочинять медленно и с невероятной дотошностью: за последнее десятилетие его жизни в свет вышло пятнадцать новых или полностью переработанных книг. Шесть из них были переведены Дмитрием (он тогда еще продолжал карьеру оперного певца, но уже завершил, к облегчению родителей, карьеру автогонщика) совместно с отцом.

Несмотря на этот водопад публикаций, после смерти Набокова осталось целое водохранилище непереведенных, неопубликованных, незавершенных текстов. Когда в конце 1979 года я вернулся в Монтрё чтобы начать, по Вериной просьбе, разборку архивов, меня одновременно и поразило, и ошарашило, какие груды бумаг и книг рассованы по всем углам их номера-люкс в отеле «Монтрё-палас».

Но бумагами, хранившимися в Монтрё, набоковское наследие не исчерпывалось. В 1959 году Набоков столкнулся с необходимостью уплатить колоссальный налог с гонораров за «Лолиту» и решил воспользоваться тем, что лица, передающие свои архивы в Библиотеку Конгресса, освобождаются от уплаты налогов. В течение последующих лет он переслал в Библиотеку Конгресса рукописи своих русских романов и рассказов, а также английских произведений вплоть до «Бледного огня», написанного в 1962 году. Перестраховавшись, он наложил пятидесятилетний запрет на доступ к этим документам — срок вышел только в 2009 году. В первую же зиму в Монтрё я заручился согласием Веры на то, чтобы ознакомиться с документами, хранящимися в Вашингтоне. Дмитрий убедил ее не пересматривать свое разрешение, и в январе 1980 года я начал раскопки набоковских архивов в Библиотеке Конгресса — как оказалось, они довольно безграмотно каталогизированы человеком, почти не знавшим русского языка.

В Монтрё Вера предоставила мне свободный доступ в шестьдесят девятый номер — кладовку, расположенную через коридор от номера шестьдесят четыре, ее гостиной, и в неотапливаемую бывшую кладовую для белья в конце коридора, которую мы превратили в новое хранилище для бумаг. Там я разбирал и каталогизировал документы,

накопившиеся за годы жизни в Монтрё — рукописи на карточках, машинопись, гранки, верстки, переписку с редакторами — и материалы, связанные с юностью Набокова, в том числе альбомы, любовно составленные его матерью и посвященные первым пятнадцати годам его творчества. Их в 1960 году переслали из Праги, где мать его скончалась в 1939-м, — они прошли через руки двух его сестер, одна из которых по-прежнему жила в Праге, а другая неподалеку от Набокова в Женеве.

Я вскоре обнаружил в архивах Монтрё сначала одну, а потом и вторую рукопись «Волшебника», повести, которую теперь можно назвать «подлинником» или «исходником» «Лолиты» — Набоков написал ее по-русски в 1939 году, но от публикации его отговорили. К моменту завершения работы над «Лолитой» он был уверен, что уничтожил ее русского предшественника, но позднее все-таки его обнаружил и даже подумывал опубликовать в переводе — на волне всемирного успеха «Лолиты». Но потом рукопись опять затерялась на долгие десятилетия, и вот я еще раз обнаружил ее — в 1985 году она вышла в свет в переводе Дмитрия под названием «The Enchanter».

Вера знала, что, разбирая архивы, я одновременно собираю материалы для биографии ее мужа. Она тогда еще не показала мне оригиналы писем Набокова к родителям, однако она не могла знать, что фотокопии некоторых из них — негативные отпечатки на побуревшей бумаге — лежат в архивах. Я аккуратно скопировал их, прикладывая негативы к зеркалу, но в этих фотокопиях, сделанных для Эндрю Филда в 1970 году, Набоков вычеркнул всё личное, а многих писем и вообще недоставало. Я продолжал упрашивать Веру дать мне доступ и к остальному.

Она дала мне понять, что если от работы над библиографией я перейду к работе над биографией, она предоставит всё в мое распоряжение, и в середине 1981 года я получил ее официальное согласие на эту работу. В ноябре я вернулся в Монтрё. Через несколько месяцев я обнаружил в одном из ящиков, стоявших за буфетом в шестьдесят девятом номере и считавшихся пустыми, картонную коробку с рукописями набоковских лекций по русской литературе — от ее зарождения до двадцатого века, материалы, не связанные с теми писателями (Гоголем, Достоевским, Толстым, Тургеневым, Чеховым), которых он включил в курс «Шедевры европейской литературы» и которые представлены в его «Лекциях по русской литературе» 1981 года. Веру очень мучило, что лекции ее мужа по русской поэзии затерялись. «Эврика!» — написал я прописными буквами в записке, которую она должна была прочитать на следующее утро.

Материалы, которые я извлек из той коробки почти тридцать лет назад, и по сей день не опубликованы. Одна из проблем с набоковским наследием заключается в том, что оно слишком обширно, его невозможно объять. Большую часть этого тысячелетия я занят иными предметами, но все же не в силах устоять перед искушением поехать на очередную набоковскую конференцию, где смогу увидеться с коллегами-набоковедами. Года три назад, готовя доклад, я обратился к своим записям о неопубликованных лекциях по русской литературе и тут же наткнулся на отрывок, который, не удержавшись, скопировал и послал Дмитрию Набокову:

При рассмотрении писателя и его творчества меня прежде всего интересуют три вещи: индивидуальный дар, место его работ в исторической эволюции художественного видения и противостояние общественному мнению и расхожим идеям его времени. Понятия «реализм», «романтизм» и тому подобные не имеют для меня никакого смысла. Абсолютной объективной реальности не существует, вернее, она непостижима для человеческого ума. Значение имеет лишь приближение к ней; а реальность, с которой имеет дело творческое мышление, — будь то бизон, нарисованный рукой пещерного человека на камне, или колыбельная, которую поет индейская скво, — это лишь набор иллюзий, которые становятся ярче и ярче в зависимости от одаренности автора и его положения во времени. Необходимо помнить, что реальность, придуманная и воспроизведенная писателем, это всего лишь индивидуальная реальность его индивидуального мира. Когда говорят, что мир того или иного писателя, как принято выражаться, «правдоподобен», это означает лишь, что либо 1) писатель придерживается распространенной точки зрения — так поступают все второсортные авторы от (Вергилия), незначительного римского поэта, до мистера Хемингуэя Испанского, — или 2) что писатель заставил всех читателей увидеть мир своими глазами, и таково оно со всеми великими писателями от Уильяма Шекспира до Джеймса Джойса¹.