Владимир Набоков: русские годы
Шрифт:
Позже Набоков вспоминал, как мало у него было общего с Сергеем в детстве и в юности. Это отчасти выглядит стремлением подавить постыдные воспоминания. Набокову казалось впоследствии, что Сергей продержался в Тенишевском лишь два «злополучных года». На самом же деле он учился там пять лет до весеннего семестра 1916 года, когда его забрали оттуда и перевели в Первую гимназию72.
Тем временем дома произошли некоторые перемены. Мадемуазель Миотон возвратилась в Швейцарию. Она не раз театрально укладывала чемоданы в ответ на воображаемые обиды — особенно со стороны Зеленского, чье незнание французского языка она считала злонамеренным притворством. Однажды, когда она не поладила с гувернантками девочек, ей наконец дали доуложиться73.
Весной 1914 года Зеленский
Изменения произошли и в загородных поместьях. Чтобы рассчитаться с долгами, бабушка Мария Набокова была вынуждена осенью 1913 года продать Батово. С тех пор охотничьи угодья Владимира сузились75. Но в других отношениях жизнь раскрывалась перед ним все шире.
В июне на неделю заехал Юрий. В свои шестнадцать с половиной он мог с легкостью поразить пятнадцатилетнего кузена формулой 3x4=12, выгравированной на внутренней крышке портсигара «в память о трех ночах, проведенных им наконец-то с графиней Г.». Когда они возвращались, лузгая семечки, из сельской лавки, кузен признался Набокову в том, что он «твердый „монархист“ (скорей романтического, чем политического толка)», и высказал сожаление по поводу приписываемого им Владимиру (совершенно абстрактного) «демократизма». Он также читал отрывки из своей гладкой альбомной поэзии и сослался на комплимент, который какой-то модный поэт сделал поразительно длинной рифме в одном из его стихов. Здесь наконец Владимир смог с ним посостязаться, предложив свою — хотя и не использованную — находку: «заповедь» и «посапывать»76.
Месяц спустя Владимир впервые ощутил в «цепенящем неистовстве стихосложения» нечто, что, казалось, выходило за рамки мальчишеского подражания77. В то время как в Европе нарастало предвоенное напряжение, Россия переживала липкий от жары июль, оставивший незабываемый след в поэзии Ахматовой и Ходасевича. Спасаясь от грозы, Владимир зашел в беседку старого вырского парка, и, когда дождь пролетел и он вышел из своего укрытия, его приветствовала радуга и охватила странная дрожь:
Следующий миг стал началом моего первого стихотворения. Что подтолкнуло его? Кажется, знаю. Без единого дуновения ветерка, один только вес дождевой капли, сияющей в паразитической роскоши на душистом сердцевидном листке, заставляет его кончик кануть вниз, и подобие ртутной капли внезапно соскальзывает по его срединной прожилке, и лист, обронив яркий груз, взлетает вверх. Лист, душист, благоухает, роняет — мгновение, за которое все это случилось, кажется мне не столько отрезком, сколько разрывом времени, недостающим ударом сердца, сразу вернувшимся в перестуке ритма…78
Он бродил по парку в поэтическом трансе. Поздно вечером он, закончив стихотворение, прочел его матери — отца неожиданно вызвали в город в связи с угрозой войны — и, когда замолчал, увидел, что она «блаженно улыбалась сквозь слезы, катившие по ее лицу. „Как удивительно, как прекрасно“», — сказала она79, — оценка, которую взрослый Набоков первым же будет оспаривать.
Несмотря на массу подробностей в обстоятельном рассказе Набокова о его «первом стихотворении», это в значительной степени стилизация реального события. В своей автобиографии он представляет стихотворение как гром среди ясного неба, как событие неожиданное и необычное, тогда как на самом деле к тому времени он уже около пяти лет сочинял стихи на трех языках. Стихотворение, которое он вспоминает, было написано
Одно стихотворение, действительно написанное в июле 1914 года, но утраченное (правда, речь в нем шла не о разгаре дня, как в автобиографической книге, а об одном из эмоционально заряженных вырских закатов), кажется, и в самом деле стало для юного Набокова краеугольным камнем — если не благодаря своим поэтическим достоинствам, то, по крайней мере, благодаря новому чувству вдохновения, от которого его более ранние опыты превратились просто в детскую забаву. Отныне поэзия стала его страстью и его призванием. На следующее утро он написал еще два стихотворения, и хлынул поток81.
То, что Набоков остановился на стихотворении 1917 года, чтобы передать опыт 1914 года, можно объяснить двумя фактами: оба стихотворения были написаны в Выре и отражают вырские пейзажи, и стихи 1917 года — самые ранние из включенных им в сборник — служат началом его поэтического канона. Что касается беседки, то ей уделяется столь большое значение в этом эпизоде автобиографии вовсе не потому, что в ней Набокова посетило вдохновение, — будь то в 14-м или 17-м году, а потому, что она предвосхищает появление Тамары, девушки, с которой он в 1915 году преступил черту невинности детской любви. В описании генезиса этих стихов ее имя появляется среди других имен, нацарапанных на беленых стенах беседки; год спустя он впервые заговорил с ней на этом самом месте. Набоков стилизовал факты, чтобы показать, что для него искусство и любовь к женщине неразрывны [40] .
40
По Фрейду, разумеется, художественные устремления сублимируют устремления сексуальные. Набоков переворачивает эту взаимозависимость. Как биолог и страстный почитатель Бергсона, он чувствовал, что в эволюционном смысле секс выявляет природу в ее самых творческих, наиболее имажинативных началах. «Не талант художника является вторичным половым признаком, как утверждают иные шаманы и шарлатаны, а наоборот пол лишь прислужник искусства».
Пейзаж также услужливо предлагает радуги и цветные стекла, которые всегда наготове в «Память, говори». Беседка с разноцветными ромбами белых оконниц вырастает над оврагом, как свернутая радуга, а когда Владимир выходит из нее после дождя, радуга, которая, изгибаясь, дотягивается до леса, превращает в «бедных родственников ромбовидные цветные отражения, отброшенные возвратившимся солнцем на дверь беседки»82. Сам мотив цветных стекол здесь намекает на связь между его одинокими поисками в области секса и в области просодии. Ибо в до странности роскошном клозете детского крыла дома, сквозь расписное окно которого (копьеносец с квадратной бородой и могучими икрами) он мог видеть вечернюю звезду и слышать соловьев в тополях за домом, он сочинял свои «посвященные необъятым мною красавицам юношеские стихи, пасмурно наблюдая за мгновенным воздвижением странного замка посреди неведомой мне Испании»83. Стихи, которые он писал в то время, по его словам, «были… не более чем знаком того, что я жив, что мною владеют, владели или, уповательно, будут владеть некие сильные чувства», — особенно такие, как «утрата нежной возлюбленной — Делии, Тамары или Леноры, — которой я никогда не терял, никогда не любил, да и не встречал никогда, — но готов был повстречать, полюбить, утратить»84.
ГЛАВА 6
Любовь и поэзия: Петроград, 1914–1917
Жадное, необузданное воображение Мартына не могло бы ладить с целомудрием.
…во всякой книге, где описывалось постепенное развитие определенной человеческой личности, следовало как-нибудь упомянуть о войне… С революцией было и того хуже. По общему мнению, она повлияла на ход жизни всякого русского; через нее нельзя было пропустить героя, не обжигая его, избежать ее было невозможно.