Владимир Набоков: русские годы

Бойд Брайан

В конце 1917 года Крым оказался в водовороте трех основных политических течений: социал-революционного, преобладавшего в сельской местности и в земствах; националистического — среди татар, составлявших треть населения и в период безвластия 1917 года образовавших свой собственный парламент, и анархического — среди солдат и матросов в портовых городах, и особенно в Севастополе, где находилась база Черноморского флота. Хотя непокорных матросов Севастополя переполнял революционный дух, они не проявляли склонности к большевизму, пока из Петрограда в конце года не прибыли вооруженные до зубов балтийские матросы. Захватив в декабре севастопольские Советы, большевики получили власть в городе и устроили первую крымскую бойню (было убито более ста офицеров)¹⁵. В остальных районах Крыма обстановка оставалась спокойной, так как татарские отряды контролировали подступы

к Симферополю.

Спокойствие сохранялось месяц. По воспоминаниям Набокова, через несколько дней после приезда отца в Гаспру они вдвоем помогали последнему старому слуге перенести тяжелую кушетку из усадьбы в домик для гостей: «Вот так, — заметил с улыбкой Владимир Дмитриевич, — ты понесешь мой гроб к могиле»¹⁶. Теперь, когда В.Д. Набокова лишили возможности заниматься политической деятельностью, он смог посвящать семье больше времени, чем когда бы то ни было прежде. Днем или вечерами Набоковы бродили по парку и садам Гаспры, где были собраны деревья из разных климатических зон: гималайские кедры, кипарисы, пальмы и дубы, или совершали большие прогулки под декабрьским солнцем: на восток — в Ялту с ее пыльной набережной; на запад — в Алупку, мимо шишковатой Ай-Петри, самой высокой из здешних гор; вдоль берега — мимо соседних усадеб, более роскошных, чем Гаспра¹⁷. Когда в начале декабря Владимир начал новый альбом стихотворений, он назвал его «Цветные камешки» — быть может, потому, что отшлифованные морем камни и осколки стекла напомнили ему раннее детство и пляж в Биаррице.

8 (21) января Набоковы узнали две зловещие новости: в Петрограде вооруженные матросы-большевики, ворвавшиеся на первое заседание Учредительного собрания, разогнали его; Кокошкин и Шингарев, находившиеся под стражей со дня их ареста в петроградском доме графини Паниной, были убиты. Вероятно, Владимир Дмитриевич в очередной раз мог отметить, что лишь чудом избежал преждевременной смерти.

Отсрочка, быть может, была недолгой. На следующий день красные атаковали Ялту, а их тральщик обстрелял город с моря. Поскольку телефонная связь была прервана, Владимиру Дмитриевичу не удалось позвонить брату. В эти дни он записывает в своем дневнике: «Тревоги, опасения. Бесконечно тяжелое настроение… Вечером шахматы с Володей». Обстрел и бои продолжались несколько дней, и лишь 15 (28) января Владимир Дмитриевич узнал, что в дом С.Д. Набокова попал снаряд и семье пришлось переселиться к Пейкерам¹⁸. Ялта была разграблена. Десятки арестованных офицеров выводили на мол — одних избивали, других расстреливали и всех сбрасывали в море, привязав к ногам груз.

В.Д. Набокову с его политическим прошлым в любой момент грозил арест. «В этом краю специалистов по легочным заболеваниям», — заметил Владимир, — отец «принял… мимикрическое обличие доктора, не сменив однако же имени». После падения Симферополя было сформировано первое крымское правительство, неимоверно жестокое даже по меркам тех кровавых времен. Зверства в других городах превзошли ялтинские ужасы. Вооруженные солдаты проводили повальные обыски, иногда по шесть раз в день, и каждому, у кого находили оружие, выносился смертный приговор. Целый месяц в Ялте и по всей округе не хватало продовольствия, и к тому же Владимира Дмитриевича начали угнетать серьезные денежные проблемы. Гувернантка его детей Евгения Гофельд еще до революции советовала ему перевести капиталы в иностранные банки. «Во время войны я не могу забирать золото из России», — ответил он тогда. Сейчас он страдал от собственного бессилия и, пытаясь отвлечься, каждый вечер играл с Владимиром в шахматы. «Он стал играть оч. недурно»¹⁹.

Природа, по крайней мере, вроде бы улыбнулась. 28 января расцвели первые желтые крокусы, а 29-го показалось, что пришла весна. В этот день Владимир написал свою первую пьесу «Весной» — лирическое нечто в одном действии. В ней четыре действующих лица — двое молодых любовников, шахматист и незнакомец. Поглощенный игрой с незнакомцем, шахматист, у которого пробуждение весны ничего, кроме досады, не вызывает, ищет способ надежно защитить все свои фигуры, и ему мнится, что он нашел беспроигрышную стратегию. Тем временем молодой человек (на самом деле это шахматист в юности) и девушка в таком согласии воспринимают птиц, цветы и звезды вокруг, что их любовь обещает лучезарное будущее. В этот момент шахматист самоуверенно предлагает своему партнеру сдаться, однако в ответ безымянный противник — не кто иной, как сама судьба, — немедленно объявляет ему мат: когда возлюбленные находят друг друга, это представляется осуществлением планов шахматиста, но на самом деле впереди

их ждет боль неизбежного поражения и утраты. Хотя в этой пьеске, написанной гекзаметром, всего 61 строка, она как бы открывает нам будущего Набокова: шахматы, судьба, переход из одной реальности в другую, время как неизбежная утрата. Три дня спустя Владимир прочитал восхищенным родителям свою пьесу, однако еще до этого налетевшая буря успела разоблачить лживость весенних обещаний, щедро засыпав склоны снегом²⁰.

Вероятно, окрыленный успехом пьесы, Владимир перечитал все стихотворения, написанные им с июля 1916 года, и отобрал лучшие для публикации. Отвергнув «после строгой оценки» 100 стихотворений, он оставил 224, которые намеревался включить в книгу под названием «Раскрытые окна»²¹. Этот замысел не осуществился, а в антологию поэзии Набокова, вышедшую через шестьдесят лет — в 1979 году, — попало лишь одно из 224 стихотворений.

Вечером 13 (26) февраля мать, большая любительница карт, играла с сыновьями в покер, а отец и Евгения Гофельд читали. Неожиданно в дом ворвалась «разбойничьего вида фигура в чем-то кожаном и меховом» — это был Осип Дорженик, поляк, слуга В.Д. Набокова, который привез, во-первых, деньги (вероятно, от Евы Любржинской, действительно посылавшей им в тот год какую-то сумму), во-вторых, добрые вести о вырской усадьбе и доме на Морской и, в-третьих, пачку писем. Одно из них было от Люси Шульгиной, которая жила в это время на украинском хуторе. Ошеломленный Владимир унес письмо с собой в ночь. Поднимаясь по крутой каменистой тропе у татарских частоколов и кремнистого устья ручья, он взглянул на тонкий серебряный месяц и внезапно почувствовал всю боль изгнания²².

Скоро, как только утих ветер, яркая крымская весна скрасила ему далекую ссылку. Через неделю он поймал свою первую крымскую бабочку, а в конце мая стал совершать регулярные вылазки, поднимаясь по горным тропам под ослепительно сверкающим солнцем или в пестрой тени оливковых и тутовых деревьев. На тропинке над морем, среди кустарника с восковыми цветами какой-то колченогий большевистский часовой с серьгой в одном ухе хотел арестовать Владимира за то, что он сигнализировал — вероятно, рампеткой — английским судам. После трудных объяснений с военными властями он наконец убедил их в безобидности своих занятий, и на следующий день солдаты принесли ему большую, хотя и не очень ценную, коллекцию бабочек²³.

Набоковым еще несколько раз пришлось соприкоснуться с большевиками. Однажды, гуляя с сыновьями, Владимир Дмитриевич нарвался на пьяного красногвардейца — возможно, именно этот эпизод лег в основу намного более драматичной сцены в «Подвиге». За месяц до этого в Гаспру явился комиссар, чтобы национализировать ее, как и все окрестные усадьбы; для Набоковых дело ограничилось тем, что их обязали платить за домик в местные Советы. Один раз к ним пришли с обыском, но, хотя в доме хранилось огнестрельное оружие, это осталось без последствий. Осип «знал, как говорить» с чекистами²⁴.

Когда началось наступление немецкой армии, в Ялте три недели не выходили газеты, не работала почта и единственным источником информации стали слухи. С гор доносились выстрелы, въезд в Ялту был закрыт. 9 (22) апреля Владимир Дмитриевич записал в своем дневнике: «Происходило что-то смутное. Очень разные слухи». На следующий день, когда толки о грабежах и расстрелах стали еще упорнее, было решено выставить в усадьбах дозоры. Судя по его стихам, Владимир уже успел испытать восторг от крымских ночей: лунный свет, отражающийся на лопастях магнолий, отбрасывающий тени в аллеях, где, как часовые, стоят кипарисы, или оставляющий дорожку на сиреневых водах бухты. Эта картина особенно сильно отпечаталась в его памяти, когда он караулил дом вместе с отцом, братом или Осипом, напряженно вглядываясь в предрассветные сумерки²⁵.

IV

Когда стало ясно, что немцы скоро войдут в город, владельцы ялтинских магазинов и складов объявили антибольшевистскую забастовку, и Набоковы остались без продуктов: кончился рис, картофель, сахар²⁶. 17 (30) апреля германские отряды без единого выстрела заняли Ялту. Они шли стройными колоннами, их пушки, серо-зеленые каски и высокие ботинки так и сверкали — к удивлению русских, привыкших к армии, где вечно всего не хватало и все было в беспорядке, начиная от обуви пехотинца до самой пехоты. После крайней неразберихи и пакостей, царивших в Крыму при большевиках, немцев приветствовали как освободителей, возлагая надежды на их любовь к порядку.