Владлен Бахнов

Бахнов Владлен Ефимович

Сказка о короле Генрихе Шестнадцатом,

который был Карлом ШесТЫМ

Там, где море раскинулось синее. Находилась страна Приблизиния. В Приблизунии — удивительно! — Знали все обо всем приблизительно. Приблизония эта прекрасная Каждый день изменяла названия. Приблизительно и по-разному Называлась страна Приблизания. Королем там был Генрих Шестнадцатый… Впрочем, может, он был не шестнадцатым, А пятнадцатым или семнадцатым. А скорей всего двадцать вторым… Был он светловолосым и рослым. А быть может, и черноволосым, А скорее всего рыжеволосым… Впрочем, лысым он был вообще. Он врагов своих брал в окружение И выигрывал смело сражения. Впрочем, можно сказать, не выигрывал, А скорее терпел поражения. В Приблизунии все приблизительно. Что приятно весьма относительно. Трон шатается: ножки лаковые Приблизительно одинаковые. Королевский дворец поразительный Тоже строили так — приблизительно — И не знали, стоять ли останется Или рухнет совсем это зданьице? Смерть нашла короля в битве дальней. Впрочем, может, не в битве, а в спальне. Или вовсе не в спальне, а в море… Ничего мы не знаем — вот горе! Да,

о прошлом бедны наши знания. И была ли на свете действительно Эта самая Приблизания — Нам известно Весьма приблизительно.

Сказка О Короле, Шуте и Палаче

У Короля дурное настроение (Не ладится, пардон, пищеварение), И он велит позвать к себе Шута. — А ну-ка. Шут, развесели нас малость. Печалит нас деяний маета… И Шут в ответ: — Ах, ах, какая жалость. Касторки у меня в запасе не осталось! — Что, что? — Король переспросил Шута. — Ваш ужин, мой Король, был столь обилен. Что юмор без касторки тут бессилен, Касторка ж и без юмора вполне Утешит вас, Король, поверьте мне… Но был Король упрям и без извилин: — Ты хочешь, чтоб позвал я Палача? — При чем же здесь Палач? Виновен пекарь. Вчера умяли вы четыре калача. Палач вам не поможет. Нужен лекарь. Не действуйте, Король мой, сгоряча. — Нет, нет, я от касторки чуть не умер! — Сказал Король. — Мне нужен тонкий юмор. — Ну что ж, тогда зовите Палача. — Промолвил Шут. И вот Палач явился. Неся с собою плаху и топор. Шут сам придумал странный приговор: — Так как Палач ни в чем не провинился. То дать ему касторки ложек пять! Нельзя сказать, чтоб был Палач в восторге. Зато Король стал громко хохотать И повторять: — Дать Палачу касторки! И, глядя на беднягу Палача. Он громко хохотал. От сотрясенья Вдруг заработало пищеваренье, и трон Король покинул хохоча. Так Шут сумел, без всякого сомненья. Использовать искусно Палача, Что потруднее, чем рубить сплеча, О чем и говорит стихотворенье.

Сказка о Шуте и Палаче

Сказал Палач: —Топор остер. Как для себя точил топор. Все быстро будет. Ты, Шут, давай-ка, помолись, И поскорее соберись. Ведь ждут же люди! Ответил Шут: — Пусть подождут. Заполонил всю площадь люд — Не ждал аншлага… А у тебя. Палач, так стар Извечный твой репертуар: Топор да плаха! И снова плаха и топор… — Да, у тебя язык остер, И все ж, по чести, Коль расстаешься с головой, Пред смертью черный юмор твой Ох, неуместен! — Я плаху не боюсь твою. Всю жизнь ходил по острию. Дружил с сатирой… А хочешь сделать мне добро. Ты лучше-ка топор свой про дезинфицируй! Боюсь микробы занести С собою в рай я. — Не бойся, в рай не попадешь. На плаху голову положь! — И умирая. Микробы в ад тащить с собой?! И смех стоял в толпе людской — Не казнь, а праздник! — Вовеки не было такой Веселой казни.

БОГИ ЖАЖДУТ

1984

Давняя история

Увы, в наказаниях боги щедры. Хоть быть подобрее могли бы. Наказан Сизиф: на вершину горы Он тащит тяжелые глыбы. Устал он от жажды, устал от жары. Туг лечь и не двигаться впору. Но только дойдет до вершины горы — Срывается глыба — И в тартарары, И вновь поднимай ее в гору. И сто лет пройдет, и тыща пройдет. Бессмысленно длится работа: Сизиф свою ношу несет и несет, И так без конца и без счета. И сто лет пройдет, и тыща пройдет, И так без конца и без счета… Но Зевс вдруг припомнил: — А как там идет У нашего друга работа? Забыли о нем мы. Ну что ж, не беда. Пора поглядеть, что да как там: А ну-ка пошлем двух циклопов туда. Я верю не слухам, а фактам! Ведь кто-то за грешником должен следить; Он сам предоставлен себе там И может бессовестно байдыки бить Всем клятвам назло и обетам! Я принял решение: пусть с этих пор По названной мною причине Один у подножья стоит контролер. Другой контролер — на вершине. А чтоб не дремали лентяи в тени И дело свое не прохлопали. Еще двух циклопов пошлем, чтоб они Следили за теми циклопами. — А ежли и эти циклопы все враз Доверия не оправдают? — Да мало ли. что ли. холопов у нас?! Пошлем, и пускай наблюдают. Тропинки свободной теперь не найти. Циклопы на каждой тропинке… Сизиф надрывается: —Дайте пройти, Я ж камни тащу — не пылинки. — Мы заняты делом, — циклоп говорит, — А ты все туда да сюда, вишь! Кончай свои глыбы таскать, паразит, Не дай бог, циклопа задавишь! И старший циклоп, весь Олимп поразив. В своем сообщении кратком Донес, что, внося беспорядок, Сизиф Мешает следить за порядком. И хоть в наказаниях боги щедры. Но тут порешили все скопом Убрать для порядка Сизифа с горы. Дабы не мешал он циклопам. Теперь на горе благоденствие, тишь… Вот дикие козы протопали, И вновь тишина наступила. И лишь Циклопы следят за циклопами.

Боги жаждут

— На Олимпе что-то скучно стало, — Зевс сказал. И боги подтвердили: — Ах, как веселились мы, бывало. Как прекрасно время проводили! — Вспомнить, как Тантала наказали, — Бог сказал, — вот выдумщики были! — Это верно, — вечные сказали. — Это точно, — боги подтвердили. — А как Прометея приковали. Где снега и горные отроги? — Приковали, — боги закивали. — Где отроги, — подтвердили боги. — Как с Мидасом шутку пошутили, И ни с чем остался он поныне! — До чего же весело мы жили! — Загрустили боги и богини. Зевс сказал: — Да, что-то скучно стало. Впрочем, есть хорошая идея: А не отпустить ли нам Тантала? А не пощадить ли Прометея? Мы их уж довольно наказали. Так не будем с ними слишком строги… — Это можно, — вечные сказали. — Это верно, — согласились боги. …Пьет Тантал из родников заветных. Рвет плоды, которые послаще. Прометей развел костер из веток. Наломав их в близлежащей чаще. И Мидас так весело хохочет. Как смеялся прежде он не часто. И глядеть на золото не хочет: Перевоспитался царь Мидас-то! Над Сизифом тени ткет олива. Отдыхает он от глыб и пыли… Всех простили жители Олимпа, Никого, пожалуй, не забыли. На Олимпе боги веселятся. Закатили

пир в честь всепрощенья… — А творить добро, я вижу, братцы. Тоже неплохое развлеченье! — Зевс сказал: — Всем хорошо в итоге. А придумал это кто — не я ли? — Ты придумал! — подтвердили боги. — Это точно! — вечные сказали. — В этом деле ты мастак, ты гений! — Зашумели боги — знает каждый. Так придумай, что посовременней. Чтоб не повторяться в шутках дважды. Боги жаждут новых развлечений. Берегитесь, люди: боги жаждут!

Паденье Рима

Паденье Рима. Грохот, гром и звон… Да нет, совсем не так все это было. Все очень медленно происходило, И дня паденья не заметил он. Рим падал долго, долго… Шли века, А он все продолжал незримое паденье, И разговоры шли средь населенья: — Ну как там Рим? — Да падает пока… А горожане сладко ели, крепко спали. За торжеством шумело торжество. — Что в Риме нового, случайно не слыхали? — Да вроде падает… — Ну это ничего… Патриций изгнан был из Рима навсегда. Он посетил иные города. — Ну как там Рим? — спросили у вельможи. — Рим падает, но не волнуйтесь, господа. Когда я уезжал, Рим падал, и когда Вернусь назад, он будет падать тоже. — Рим падает? Ну что ж, давно пора б! — Рабы паденье Рима обсуждали… — О, горе мне! — воскликнул старый раб. — Коль Рим и вправду немощен и слаб, Зачем купил я новые сандали?! А Рим пирами пышными блистал, Паденье шло привычно и надежно. Когда бы вдруг он падать перестал, Все поразились бы: да как же это можно? За поколением сменялось поколенье. Уж написал поэт стихотворенье: «В паденье мы пришли, в паденье мы уйдем. Нет ничего незыблемей паденья». И все-таки Рим пал…

Мечта раба

Я раб раба. Да, господин мой — раб Вельможи знатного Домициана. А мой хозяин туп, он крив и косолап, И все ж он господин мой, как ни странно. Он жалкою гордыней обуян. Я раб раба. Мне снится постоянно. Что выкупил меня Домициан, И я отныне раб Домициана. Считать умею я и в грамоте не слаб, Ложусь я поздно, и встаю я рано. И все-таки я раб, и мой хозяин — раб Вельможи знатного Домициана. Смеются надо мной и боги, и судьба, И сам до слез нередко хохочу я: Как унизительно мне быть рабом раба. Как полноправным стать рабом хочу я! Когда-нибудь и я б купил раба, И он за мной ходил бы постоянно… О боги, смилуйтесь, о смилуйся, судьба, Я стать хочу рабом Домициана!

Калигула

В свой звездный час я ввел в Сенат коня! Потомки, да запомните меня. Средь всех моих деяний, злодеяний И полустершихся в веках воспоминаний Есть незабытое: я ввел в Сенат коня! Превозносимый лестью всенародной, Я б мог ввести туда кого угодно, Ведь у меня немалая родня. Но, понапрасну времени не тратя, Я ввел в Сенат не тестя и не зятя — Что проку в них! — Я ввел в Сенат коня! Впервые важной чести удостоен. Конь был встревожен, я — вполне спокоен. Сенат глаза безмолвно отводил. Нет, не тогда, когда на трон всесильный Я сел, и Рим гремел любвеобильный, Я в этот час в Историю входил. О, моему последуют примеру Цари, и президенты, и премьеры. Вводя кого хотят, куда хотят — В парламенты, на троны и на ложе. Но первым был, не забывайте все же, Калигула, Что ввел коня в Сенат!

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РОМАНУ «ДОН КИХОТ»

Монолог Санчо Пансы

Ну что ж, коли смеяться вам охота. Так смейтесь. Ведь когда-то, господа. Подтрунивал и я над Дон Кихотом, Но до чего же глуп я был тогда! И все ж благодаря моим заботам Бывал он сыт подчас. И не беда. Что надо мною тоже иногда Смеялись так же. как над Дон Кихотом. Посмейтесь, коль охота, господа. Да, мой сеньор был неблагоразумным, А я благоразумным был всегда, Что приводило к спорам, господа. Он в спорах и горячим был, и шумным, И мне ли убедить сеньора моего? Кто ж знал тогда, послушав наши речи. Что неблагоразумие его Благоразумного меня увековечит! Да, у него была отважная душа. Вам не чета, сеньор был так отважен. Что с ходу в бой бросался, если б даже Я за победу не поставил и гроша! Что ж не смеетесь вы? Ведь это безопасно. Гидальго умер, зла не истребя… — Послушай-ка, любезный Санчо Панса, Ты говоришь, подол рубахи теребя. А нам довольно странно, нам не ясно. Откуда эти речи у тебя? Прислушайся, да что с тобою стало? Ты повторяешь то, что твой сеньор Тебе нередко говорил, бывало. А ты немедленно вступал с ним в спор. — Жизнь моего сеньора — мне укор. — Оруженосец отвечал устало. — Но с джиннами не кончен разговор! Сдаваться нам с гидальго не пристало. И мы еще посмотрим, кто кого! — Так Санчо говорит, сняв со стены забрало И взяв копье сеньора своего. Седлает он коня, как славный рыцарь, и восклицает, в стремя становясь: — Эй, джинны, где вы? Я хочу сразиться! Я, Санчо Панса, в бой иду на вас!

Монолог Дульцинеи

Я, Дульцинея, только лишь предлог Для глупых похождений Дон Кихота. Я так скажу, что вряд ли был бы прок От нашего знакомства. Видит Бог, Я Дон Кихота не припомню что-то. И кто он был? Плешивый старичок. Так что ж, что дворянин? Была охота Мне портить молодую жизнь мою За-ради звания? Скажу — не утаю. Что нападает на меня зевота От стариков… Нет, я их не люблю. Весьма достойны старички почета. Но я ухаживанья их едва терплю. Нет, я не помню что-то Дон Кихота, Хоть за него я небеса молю. Мне восемнадцать, а ему за сорок. Вот Дон Гуан мне и поныне дорог. Хоть ночь со мной провел и — был таков. Но это ж. я скажу вам, чистый порох. Хоть был со мной до первых петухов, Я помню каждый миг и каждый шорох Его шагов… Да, Дон Гуан мне дорог, И тоже дворянин — до потрохов. А Дон Кихот — тот маялся напрасно. Я за него бы не пошла. Хоть страстно Меня любил гидальго, как умел. Ну, если б батюшка родной мне повелел И маменька бы нас благословила. Я б за него пошла, хоть все немило. Но что бы он от этого имел? Не Дон Кихот мне мил, а Дон Гуан, А я нужна, поди ж ты. Дон Кихоту. Что ж делать? Вот нашел себе заботу! А может, он не глуп, а просто пьян? Да, может быть, он просто алкоголик? Поди, напился до сердечных колик — Ах, я влюблен! Проклятый старикан Несет на всю деревню ахинею. Да пожалел меня бы: я краснею… А там, глядишь, вдруг из заморских стран Вернется мой любимый Дон Гуан. Мне восемнадцать лет, проклятый старикан! Ах, Дон Кихот, забудьте Дульцинею.