Владлен Бахнов
Шрифт:
— Ну, вообще-то я, можно сказать, монархист, но я не диссидент какой-нибудь… Я всей душой предан партии, правительству и лично…
— Вот именно это вам и предстоит доказать! — строго оказал Зубатых. — Кто еще из ваших знакомых монархист?
— Не знаю, честное слово, не знаю. — торопливо залепетал труженик пера.
— А если подумать? — майор снова стал крутить в пальцах шариковую ручку. — Да вы не бойтесь, мы ничего против монархистов не имеем. Так кто же еще разделяет ваши взгляды?
— Видите ли, я монархист, так сказать, в глубине души и никогда ни с кем своими взглядами не делился…
— Ну, как же так? — ухмыльнулся майор. — Нам известно, что вы на собрании прямо говорили, что вы монархист. И как же отнеслось к этому собрание?
— Да просто никто мне не поверил…
— Но кто-нибудь что-нибудь по этому поводу говорил? — продолжал гнуть свою линию Зубатых. — Почему вы все время что-то утаиваете, чего-то недоговариваете? Что, например, сказал председатель собрания?
Данилов задумался и вспомнил:
— Он сказал, что то, что я монархист, не причина для самоотвода…
— Вот видите, значит, председатель не осуждает ваши монархические взгляды. Так ведь получается?
— Так, — ответил фельетонист.
— Следовательно, он их разделяет. А как называется тот, кто разделяет монархические убеждения? Ну? Мо-на… Ну?
— Монархист, — угадал труженик идеологического фронта. Майор опять улыбнулся:
— Вот видите, значит, вы сами убедились, что у вас в редакции есть еще монархисты… Как, кстати, фамилия председателя?
— Тимошкин Алексей Иванович…
— Верно. Ну а если монархисты есть даже в редакции газеты, в нашей, так сказать, идеологической цитадели, то уж в других учреждениях, сами понимаете! — и майор снова широко заулыбался, так, будто рад был сообщить собеседнику это приятное известие.
Данилов тоже, как бы радуясь приятной новости, изобразил на лице улыбку, но тут майор внезапно посерьезнел и, пристукнув по столу шариковой ручкой, тоном приказа сказал:
— Теперь вы, товарищ Данилов, будете совершенно откровенно делиться мыслями со своими сослуживцами и выявлять среди них своих единомышленников и тех, кто разделяет ваши монархические взгляды. Было бы хорошо, если бы вам удалось сколотить небольшую, но хорошо законспирированную группу верных идеям монархии товарищей. В своей деятельности опирайтесь на нашу замечательную молодежь… Родине нужны преданные партии и правительству идейно подкованные монархисты…
— Я понимаю, — услужливо кивал идейно подкованный дворянин. — Я понимаю. — Нов действительности он ничего не понимал, кроме того, что происходит что-то нереальное.
— Разумеется, имена членов вашей подпольной организации вы будете сообщать лично мне. — сказал, прощаясь, Зубатых.
— Я понимаю, я понимаю…
— И не забудьте указать Тимошкина Алексея Ивановича. Засветил он себя, ох, засветил! — и Зубатых крепко пожал руку монархисту Данилову.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
А братание вечногорцев с главами заморских держав продолжалось. Расширялись и крепли государственные связи вечногорских аборигенов с шейхами, шахиншахами и вождями свободолюбивых племен и слаборазвитых кланов. Компетентные органы до поры до времени не мешали возникновению подобных связей и даже поощряли их, потому что в непредвиденных
Теперь граждане Вечногорска с не лишенным прагматических целей интересом следили за сменой зарубежных правительств, переворотами и кровавыми действиями хунт, а также за здоровьем многочисленных монархов, среди которых особым вниманием пользовались дряхлые старики и их молодые наследники.
Деторождаемость в городе увеличилась на пятьсот процентов. Произошел демографический взрыв, и предприимчивые вечногорцы старались использовать его в мирных, хоть и корыстных, целях.
Но мало было родить ребенка. Надо было подгадать так. чтобы он родился в самый благоприятный момент, т. е. когда где-нибудь на престол взойдет новый монарх или появится свежеиспеченный глава правительства. А для этого необходимо было основанное на точной информации научное предвидение: где, когда, кто? Атакой информацией во всем городе располагал один-единственный человек. Нет, это был не секретарь горкома, не председатель горсовета и даже не начальник компетентных органов. Этим информированным человеком был скромный пенсионер Абрам Маркович Глузман.
С давних детских лет, еще с «Биржевых ведомостей» Абрам Маркович регулярно читал газеты и интересовался мировыми проблемами. Одни читали про лаун-теннис и футбол, других занимала судебная хроника и уличные происшествия, а часовщик Глузман следил исключительно за международным положением. Не было такой страны, какой бы он не знал, не было такого главы государства, которого он не помнил бы.
Правда, последнее время пенсионера несколько беспокоил все убыстряющийся темп появления новых государств и премьеров. Но, с другой стороны, в этих стремительных переменах, как в остросюжетных романах, была своя прелесть, особенно если ды помните нить сюжета и понимаете, что к чему. А старый часовщик как-то умудрялся хранить в памяти бесконечное число фактов, имен и событий. Он даже помнил, кто такие правые христианские демократы, а кто — левые демократические христиане.
Но вот беда: говорить об этом старику Глузману было абсолютно не с кем. Дети разъехались, жена раз и навсегда сказала, чтоб он не приставал к ней со своими международными глупостями, потому что нормальный человек от этой ненормальной политики может сойти с ума. И Абрам Маркович с этим смирился. Обычные пенсионеры забивали во дворе козла, играли в шахматы, говорили о диабетах и выгуливали собак, а Глузман сидел на балконе и думал, как бы лейбористам получше выкрутиться из очередного валютного кризиса. Кто все-таки умней: теперешний сенатор, Джексон, или бывший, лорд Керзон?
Прежде часовщик обсуждал мировые политические проблемы со своим постоянным оппонентом Епиходовым. Пал Палыч хотя и ошибался, когда утверждал, что христианские демократы левее демократических христиан, и все-таки он был в курсе новейших международных течений, и Абрам Маркович мог говорить с ним на равных. Но года три назад Епиходов, к сожалению, уехал к сыну в Тюмень. и приятные политбеседы закончились. Друзья пробовали переписываться, но сочинять длинные послания о положении в Родезии или перевороте в Сальвадоре было утомительно.