Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
Шрифт:
31 декабря Блок заносит в дневник «дополнения о „Русском слове“» (опять же со ссылкой на Руманова): «„Русское слово“ полагает, что Россия — национальное и ГОСУДАРСТВЕННОЕ целое, которое можно держать другими средствами, кроме нововременских и правительственных. Есть нота мира и кротости, которая способна иногда застывать в благополучной обывательщине. Тревожится — сам Сытин.
Руманов относится отрицательно к социалистам всех оттенков („неразборчивость средств“, „жестокость“, „нереальный нарост“)» [1172] .
1172
Блок А. Собр. соч. в 8 томах. Т.7. С.114–115.
Блока, безусловно, привлекает это отношение к России как к «национальному и государственному целому», которое можно «держать другими средствами». Он чувствует, что это верная позиция. Но одновременно его характерную для эпохи интеллигентскую
1173
Там же. С. 130.
При всех сомнениях, однако, самым существенным для Блока было то, что «Русское слово» виделось изданием, развернутым в сторону широкого читателя и, следовательно, дававшим возможность говорить со страной, делиться наболевшим. И вместе с тем — повторим — для него было немаловажным решение своих материальных проблем. Издание сборников поэзии и публикации в символистских журналах были слабым экономическим подспорьем. В то время как солидные ежедневные газеты могли обеспечить приличный и, главное, стабильный доход. Поэтому в газетах сотрудничали многие литераторы. Блок начнет печататься в «Русском слове» (не как публицист-колумнист, как того хотел Руманов, а как поэт) с 1913 года. Он был достаточно скромен в своих гонорарных требованиях, просил всего рубль за строку, зная, что, к примеру, Бунин и Мережковский получают втрое больше. Но его буквально бесило пренебрежительное отношение редакции к его друзьям. 4 июня 1912 года он записывает в дневнике: «Устраивая (стараясь…) дела А. М. Ремизова, которому систематически нужны эти несчастные 600 рублей на леченье и отдых, притом заработанные, начинаю злиться.
Руманов — я уже записываю это — систематически надувает: и Женю (Евгения Иванова. — С.Б.), и Пяста, теперь — Ремизова. Когда доходит до денег, он, кажется, нестерпим. Или он ничего не может, а только хвастается? Купчина Сытин, отваливающий 50 000 в год бездарному мерзавцу Дорошевичу, систематически задерживает сотни, а то и десятки рублей подлинным людям, которые работают и которым нужно жить — просто. Такова картина. Или Руманов врет все и действительно только на службе у купца, а повлиять на дурака и жилу не может?
Пишу Руманову, упрашиваю его» [1174] .
В этой наотмашь бьющей характеристике Дорошевича только ли раздражение в связи с гонорарными «обидами», чинимыми газетой близким людям? Пребывающий на «горних высях» поэт может, разумеется, считать газетчика «человеком улицы», «плоским», «бездарным». Но «мерзавец» — это уже явная нетерпимость, если не злоба. Блок злится, он и сам это признает. И уже не только Дорошевич — «мерзавец», но и Сытин всего лишь «купчина», «дурак и жила». Когда болит душа за друзей, где уж тут помнить о том, что Сытин, дав народу дешевую книгу, много сделал для его просвещения. Что Дорошевичу прежде всего «Русское слово» обязано своим успехом, а большие деньги, получаемые им, — это плата за колоссальный труд, который и не снился друзьям Блока. Более 60 тысяч строк в год! Почти 200 строк в день! Не все в них равноценно, но это было слово, с которого читатель за утренним чаем начинал знакомиться с очередным номером газеты. И давались эти строки их автору совсем не легко. По свидетельству Августы Даманской упоминание в его присутствии о легкости, с которой он пишет, выводило его из себя: «Легкость, с какой я пишу… Кто может знать, как и сколько я писал свой „маленький фельетон“ или свой еженедельный фельетон… Сел и написал, и получил большой гонорар. Надо быть идиотом для таких догадок. Я пишу свой фельетон целую неделю. Днем и ночью — когда сижу за редакторским столом, и когда бреюсь, и когда принимаю ванну. Думаю, додумываю, меняю, добавляю, зачеркиваю, перечеркиваю. И только потому выходит у меня неплохо. Потому что я труженик, потому что я умею трудиться» [1175] . Слова эти подтверждают воспоминания Чуковского, наблюдавшего в московских номерах Елисеева, как Дорошевич «пишет свои статьи. Перед ним лежала груда бумажек, каждая величиною с игральную карту, на каждой бумажке он писал одну строку. Если строка не годилась, он швырял бумажку на пол, брал другую, писал новый вариант той же строки, если и этот не нравился, он швырял на пол этот. Пол был усеян такими вариантами забракованных строк» [1176] . А вот свидетельство работавшего недолгое время в «Русском слове» журналиста И. А. Волкова: «Работал Дорошевич добросовестно и много, и знаменитый лаконический стиль его фельетонов давался ему не так легко. Говорят, случалось, что иногда крохотная строчка, из одного слова и талантливо поставленной точки, стоила Дорошевичу долгого обдумывания. А публика, читая эти фельетоны, восхищалась и удивлялась:
1174
Там
1175
Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 139.
1176
Так работал Влас Дорошевич. Публикация И. Ярославцева//Литературная Россия, 1978, № 51.
— Как легко написано!» [1177]
«Ругательная фраза» Блока вызвала решительное несогласие другого поэта, лично знавшего Дорошевича, — Георгия Шенгели. В незаконченном мемуарном очерке о своих встречах в «королем фельетонистов» он писал: «Он был добрый, широко-добрый человек. Размашисто живя, не отказывая себе в покупке редчайших книг и гравюр, зная толк в изысканной кухне и тонких винах и уделяя им немало внимания, он значительную долю громадного своего заработка тратил на личную благотворительность. Сколько гимназистов и студентов обязаны ему взносом платы за право учения; сколько нищих женщин благодаря ему оказались собственницами швейных машинок! Сколько чахоточных поехало на его деньги в Ялту и даже в Ментону!
1177
Волков И. А. 20 лет по газетному морю. С.71.
Я думаю, что он предотвратил немало преступлений, щедро давая оборванным и опухшим дипсоманам „на опохмел“.
В своей нищей юности он сам хорошо узнал, насколько „горек чужой хлеб“ и насколько „круты чужие ступени“, — и он понимал бедность. Но его милостыня не была равнодушными подачками богатого человека.
— Надо давать так, чтобы легко было брать, — сказал он как-то мне. Он порою замышлял и проводил тонкие стратегические планы, чтобы совестливый и щекотливый бедняк принял помощь „легко“» [1178] .
1178
Шенгели Г. А. Элизиум теней//РГАЛИ, ф.2861, оп.1, ед. хр.102.
С. Маршак, не будучи лично знаком с Дорошевичем, «много слышал о его необыкновенной чуткости и душевной щедрости. Особенно внимателен он был к молодым литераторам» [1179] . Чуковский «был потрясен теми условиями, которые он предложил» ему, «рядовому газетному работнику: за один „подвал“ предложил мне больше, чем в других журналах я получал за 7 или 8 „подвалов“. Работать в „Русском слове“ было вольготно. Не помню, чтобы Дорошевич хоть раз возвратил мне мою рукопись или изменил в ней хоть слово» [1180] .
1179
Письмо С. Маршака от 30 апреля 1963 г. к журналисту И. И. Ярославцеву (Москва) хранится в личном архиве последнего.
1180
Так работал Влас Дорошевич.
Все это было неведомо автору «Незнакомки». У Дорошевича и Блока были разные эстетические миры. Это было основным «разводящим» обстоятельством. Конечно же, поэт знал о насмешливом отношении фельетониста к литераторам его круга. Еще в «России» была опубликована пародия «По ту сторону здравого смысла, или Неожиданное chass'e-crois'e. Трагедия в 3-х действиях» [1181] , в которой действовали «Сверх-Дягилев, существо мистическое», «Сверх-Философов, существо аллегорическое», «г-н Волынский, блаженный сверхчеловек, личный друг Ницше» и другие «сверхчеловеки, сверхчеловечицы, декаденты и проч». Наверняка, читал Блок и рассказ, в котором купеческая жена исповедуется товарке: «Декадент завсегда при купце состоит… Такое у нас положение. Журнал декадентский. Кто издатель? На купеческие деньги. Выставка — кто меценаты? Купцы. И каждый декадент, заметьте, тем кончает, что на богатой купчихе женится. Просто для молодых людей способ судьбу свою устроить». Здесь же пародийно воспроизведен стиль Максимилиана Волошина: «У Вывертова на лице золотая, египетской работы, маска, а в волосах еще остался пепел от всесожжения. Ему две тысячи лет. Я помню, мы познакомились с ним в Александрии и, сбросив рубашки, к изумлению жрецов, принялись прыгать через жертвенник на священном празднике в честь бесстыжей богини Кабракормы» [1182] .
1181
Россия, 1899, 6 декабря.
1182
Декадент//Русское слово, 1907, № 162.
В самом начале января 1904 года в «Русском слове» появилась большая пародия Дорошевича под названием «Из-под таинственной холодной полумаски (Декадентская поэма)». Нет оснований утверждать, что это непосредственный отклик на такие стихи Блока, как «Люблю высокие соборы», «Был вечер поздний и багровый», «Так. Я знал. И ты задул». Они хотя и были написаны до 1904 года, но опубликованы позже. В то же время можно говорить о пародировании определенного «масочного» мотива символистской поэзии, в том числе блоковской лирики, — «но из-под маски лицемерной», «в холодной маске на коне», «маска траурной души». Не забудем, впрочем, и о том, что в 1907 году был создан цикл «Снежная маска».