Власть и наука
Шрифт:
Объясняя свою решимость порвать с генетикой, Лысенко годом позже, 16 января 1934 года, сказал:
"Я за генетику и селекцию, я за теорию, но за такую теорию, которая, по выражению товарища Сталина, "должна давать практическую силу ориентировки, ясность перспектив, уверенность в работе, веру в победу"... Вот почему я был против, а в настоящее время еще в большей мере против той генетики, которая безжизненна, которая не указывает практической селекции ясной и определенной дороги" (45).
Словом, "уверенно и настойчиво идя к намеченной цели", лысенкоистам надо было идти, поспешая: у них ведь был "намечен строжайший план работ -- за два с половиной года
Результат опять оказался плачевным -- колосья образовались менее чем на половине растений, но 10 июля всё, что удалось собрать, высеяли снова. Заодно семена перемешали, нарушив важное правило селекции, особенно существенное для работы с частично стерильными растениями: посемейный отбор.
Беды на этом прекратиться не могли: "от плохого семени не жди доброго племени", и теперь летописец Долгушин зафиксировал новую неудачу: на этот раз -- "всходы долго не появлялись... некоторая часть семян так и не взошла" (46).
Раз неудачи повторялись из поколения в поколение, весь этот материал следовало забраковать и начать эксперимент сначала. Любой селекционер и просто грамотный биолог сделал бы это непременно и не стал бы далее терять время попусту. Но лысенкоисты не хотели отступать от намеченных планов, хотя у Долгушина вырывается невольное признание:
"По правде сказать, опасность неполучения всходов не была оценена, как нужно, и в последующем нам пришлось раскаиваться в этом" (47).
Ни здесь, ни дальше он так и не раскрыл, в чем же им пришлось раскаиваться и какие меры после раскаяния были приняты. О всех неудачах автор очерка предпочитал говорить вскользь, туманными намеками, лишь сухо фиксируя их. На этом этапе, видимо, для собственного успокоения нарушили еще одно важнейшее правило -- исключили из последующей работы контрольные посевы родительских форм, так что сравнить гибриды с родителями стало невозможно (48). Сколько семян было собрано Долгушин не сообщал, поведав лишь, что с восьмого по двадцатое декабря -- с той же поспешностью -- высеяли около 3 тысяч семян третьего поколения опять в теплице.
"От недостатка ли тепла или света, -- писал Долгушин, -- или же неподходящей влажности воздуха (при паровом отоплении обычно воздух слишком сух), растения заметно страдали, были слабыми и вытянутыми..." (49).
Но, оказывается:
"...плачевный их вид нас особенно не смущал... Мы заинтересованы были в наивозможно быстрой выгонке растений, чтобы до весеннего посева в поле вырастить еще одно поколение гибридов... мы особенно боялись, как бы они не оказались стерильными... Причины стерильности пыльцы нам не были известны. Предполагали только, что дело может быть в недохватке тепла или в недостаточной влажности воздуха, в ином качестве света и т. д." (50).
Причина их неудач была понятна -- и повторявшаяся от поколения к поколению стерильность пыльцы, и низкая завязываемость семян, и плохая всхожесть, и низкий процент колосящихся растений указывали на генетические нарушения, обусловленные незнанием правил гибридизации. Надо было усвоить азы генетики, а не чураться её, как это постоянно делал Лысенко. Только не пониманием задач и методов генетики можно объяснить его слова, высказанные в 1935 году по поводу пользы генетических знаний:
"В самом деле, чем занимаются генетики и цитологи (если генетику и цитологию взять вместе)? Они считают хромосомы, разными воздействиями изменяют хромосомы, ломают их на куски, переносят кусок хромосомы
Ругательства ругательствами, но сейчас совет именно генетика мог бы спасти их от позора. Тем не менее ни Лысенко, ни его друзья никого слушать не желали. Они упрямо шли вперед, снова выращивали из полустерильных семян новые поколения, но чуда не возникало. В четвертом поколении после того, как было получено уже несколько тысяч семян, лысенковцы вынуждены были снова вернуться к двадцати отобранным на глаз семенам. Видимо что-то остановило их от использования всех семян. Но и из этих двадцати снова выросли заморыши, и можно было не продолжать описывать страдания горе-селекционеров, ясно, что ничего путного у них получиться не могло. Это их, однако, не страшило, а даже как бы придавало куражу. Гордыня обуяла душу новоявленных "колумбов", и Долгушин писал:
"Как жаль, что так мало людей видело в нашей теплице эти двадцать захудалых растений, которые приковывали к себе все наши мысли, все желания и надежды. Вот когда бы могли искренне посмеяться некоторые наши генетики, рекомендующие, исходя из своих позиций, скрещивать друг с другом чуть ли не все, что собрано на земном шаре, и потом искать со свечкой на гектарах гибридных полей неизвестные "подходящие" формы растений. Мы знали наперед, что среди двадцати отобранных нами растений должны быть обязательно несколько форм, вполне удовлетворяющих нашим требованиям, так как большинство из них, не считая возможно "ложно" скороспелых форм, лишены единственных недостатков обоих родителей -- "длинных" стадий яровизации и световой... Это и было нашей путеводной нитью, дававшей нам уверенность в победе" (52).
Оставляя на совести Долгушина неприличный тон в отношении генетиков, ссылки на свечки и "подходящие", но неизвестные ученым формы, нельзя не подивиться самоуверенности и забористости стиля "триумфаторов" колхозно-совхозной науки. Всё им было заранее известно, всё понятно, успех гарантировало не что иное, как первоначальная "идея Лысенко" (правда, за вычетом "возможно ложных" скороспелых форм). А, кстати, что это за штука -- "ложно" скороспелые формы? И сколько их было? Объяснений Долгушин так и не дал. Обращает на себя внимание и другая показательная деталь -- как в угоду своим целям они трансформировали причины и следствия их работы, как жонглировали -- в зависимости от обстоятельств -- понятиями "теория" и её "доказательство". Помните, как Долгушин коряво, но образно писал о "новом подходе": "...единственным доказательством могло быть только одно -- создать... новый сорт". Теперь все было перевернуто еще раз.
"Что же в конце концов давало уверенность в правильности всего хода работ?" --
задает он вопрос, и мы ждем слов о подтверждении теории практикой (то есть сортом), как говорилось раньше. Но ничуть нет! То "единственное доказательство", которое "могло быть только одно", теперь стало совсем другим:
"... давала уверенность в правильности всего хода работ изложенная в начале этой статьи теория подбора родительских пар" (53).
Неотразимая логика!
Однако проследим дальше за их работой. Сколько выросло растений из двадцати семян четвертого поколения, не сообщалось, но говорилось, что были отобраны семена всего лишь от четырех семей растений (уж не потому ли, что только четыре растения дали семена?), которые и решили дальше размножать.