Власть над водами пресными и солеными. Книга 1
Шрифт:
С другой стороны, реальность не имеет силы в Бесприютном городе. Он затянул нас с Геркулесом внутрь нас самих. Туда, где наши слабости — именно слабости, а вовсе не скрытые ресурсы силы, как оно вживую бывает.
Но если так, то я… могу все здесь разнести! К чертям собачьим. К собачьим чертям подсознания этот мир-ловушку! Во мне хватит ярости, чтобы взорвать его и сжечь, а пепел развеять по ветру! Если, конечно, тут останется хотя бы ветер…
Не могу сказать, что окружающая реальность взорвалась. Скорее истлела. И превратилась из череды бутафорских красивостей в мертвую пустошь, покрытую отнюдь не тонким
Я стояла посреди мягкого, пахнущего гарью поля и обозревала хилые дымкИ, то там, то сям вырывающиеся из-под земли. Было в этом что-то неправильное. Что-то пошло не так.
Что именно, я сообразила, когда склубившийся дым превратился в туман — такой же гибельный и непроходимый — и поглотил мои лодыжки. Я понимала: ЭТО меня задушит. Бежать мне некуда и незачем. Вот она, месть погибшего мира. Причем город, зная мою вспыльчивость, рассчитывал на такое развитие событий. Опять меня обошли и обхитрили. Что ж я за бестолочь-то такая?!
Стою, жду смерти. Туману уже по пояс. Я вожу по нему руками и пропускаю сквозь пальцы. Из подобного вещества возникла вселенная. Пускай его нельзя собрать в пригоршню и скатать в снежок или в снеговика. Но каким-то образом можно скатать в звезду. Или в целое созвездие. Вот только времени у меня на миросоздание совсем не осталось, а то бы попробовала. И получилось бы не хуже, чем у некоторых… демиургов.
Что и остается в последний час, кроме бесполезных философствований? Дьявольский туман набивается в глотку. Вселенская материя собирается пустить мое тело на вторичную переработку. Но неожиданно кто-то хватает меня за волосы — и выдергивает из тумана, словно уклейку. Если, конечно, на какой-нибудь безумной планете водятся уклейки с хаерами.
Вас когда-нибудь откуда-нибудь вытаскивали за волосы? Это больно! Я уже собираюсь дать своему спасителю по шеям за такое некуртуазное вызволение, как спаситель, не говоря худого слова, впечатывает спасенную носом в скалу, на которой мы оба, собственно, и находимся. Нельзя сказать, чтобы далеко от поверхности удушающего дыма, но время у нас есть. Немножко времени.
Я мычу, ощущая на загривке каменной крепости длань (а может, вообще ступню!) и слыша, как что-то шуршит и звенит. Звук на удивление знакомый.
Я выворачиваюсь из мертвой хватки и ору:
— Дубина!!!
Это может быть только он, мой идиот-меченосец. Ну на фига в тумане меч? Даже ежики против тумана лучше помогают… Нет, этот кретин по-прежнему козыряет своей кретинской железякой римского образца. При ближнем бое Геркулеса зарубит первый же обладатель длинного двуручного меча — раньше, чем мой друг размахнется как следует. Это меч не для боя, а для убийства в спину. Ух, как я ему щас все это выскажу…
Первое же слово застревает в горле. Потому что Дубина меня за это горло хватает. И потрясая мною в воздухе, шипит:
— Что ты сказал, ублюдок?!!
Амба. «Сказал», «ублюдок»… Незнание пола напарника. Незнание личности напарника. Плюс незнание собственной ласково-издевательской клички, против которой наш добрый друг Геркулес раньше не протестовал. Три доказательства
Дубину, позабывшего про всю свою идейно-рабскую сущность, удалось усмирить не столько словом, сколько делом: я повожу безумными очами в сторону подползающих клубов и корчу страшную рожу. Геркулес (попробую звать его ТОЛЬКО так) мигом бросает меня, точно грязную пару… ну хорошо, пусть будет носков — и вперяет взор в синеющую даль. Позу принимает. Гордую. Собирается умереть с честью. Не иначе, как от погружения вглубь себя его рыцарско-принцевая суть вернулась. Вовремя, однако. Аккурат к похоронам.
Нет уж, мальчик мой. Я не для того доламывала эту реальность, чтобы почить в бозе на ее останках. В мерзком тумане можно утонуть, но можно же и… проткнуть в нем дыру! Если, конечно, не побояться принести соответствующую жертву.
— Банза-а-а-а-ай! — ору я и спихиваю Дубину с камня.
Он летит до поверхности белесой пелены удивительно долго, словно падает в тучи с горного пика. Нет, с плоской вершины горы-тепуи. С Рораймы* (Гора с плоской вершиной в Венесуэле — прим. авт.), например. Красивое зрелище: я стою на краю плато на карачках, а мой друг-спаситель-телохранитель Геркулес удаляется от меня со скоростью астронавта, ударенного метеоритом и улетающего от станции «Мир». Навек. В космическую бездну. "Мы здесь, а ты туда, ты туда, а мы здесь".
Тело Геркулеса, накануне смерти презревшего имя Дубины, рушится в клубящуюся дымку. И пробивает в ней тоннель. Я тоже прыгаю в этот тоннель, судорожно бормоча:
— Ты тупой гад я тебе покажу как надоедать честной девушке как пугать ее до усрачки как мозгами манипулировать страшилки подсовывать да не страшно нифига ты ж не знаешь чего я боюсь потому что главная дубина тут ты а не этот несчастный малый как он там кстати а то вот так швырнешь его куда-нибудь куда не надо потом совесть замучает…
Мой рот проговаривает эту галиматью (вот как рождаются молитвы!), а глаза следят: подтвердится теория или не подтвердится?
Я лечу, словно Алиса у Кэрролла, на другую сторону мира — лечу и на лету превращаюсь. Во все подряд. Как будто пронизываю слои чужих, а может, своих собственных непрожитых судеб. Попутно становясь то мужчиной средних лет, то ребенком, то старушкой, то вообще зверем неотчетливой видовой принадлежности…
Мужчина пытался устроить свою жизнь с максимальным комфортом. То есть увильнуть от ответственности за то, что он — мужчина. Трусоватый и подловатый, но востребованный.
Почти все его мысли сводились к придумыванию отговорок: любовь — это одно, секс — это другое; секс с секретаршей не считается, потому как с секретаршами все крутят — нельзя же не реагировать на эти ноги, торчащие из-под юбки; секс анонимный не считается — разве можно относиться серьезно к перепихону с неопознанной особой, подцепленной на неопознанной вечеринке; секс с подругой жены не считается — всего-навсего гуманитарная акция в поддержку стареющей сексапилки, приунывшей от маячащего на горизонте критического дня, гм, возраста… Путаясь в собственном вранье, мужчина четко знал — очень скоро он останется один. Совсем один.