Властелин колец
Шрифт:
Пробормотав это заплетающимся языком, Бильбо опять уронил голову на грудь и крепко заснул.
Сумерки сгустились. Огонь запылал ярче. Хоббиты сидели и смотрели, как по лицу спящего Бильбо блуждает улыбка. Некоторое время в комнате царило молчание; наконец Сэм оглянулся на мечущиеся по стенам отсветы пламени и, повернувшись к Фродо,
665
Шиппи пишет об этом стихотворении: «Оно… представляет из себя еще один наглядный пример того, как контекст определяет значение. В первый раз Бильбо поет песню с таким же зачином, когда только–только отдал Кольцо племяннику и отправляется в Ривенделл. Суть ее можно передать в нескольких словах: «Я должен подчинить свои желания законам большого мира». Это близко настроению Бильбо в то время. По контрасту, вторая версия, почти зеркально повторяющая первую, выражает только оправданную усталость. Даже Кольцо больше не интересует Бильбо. Сам он думает, что «корчма» («lighted inn») — это Ривенделл, и вроде бы по смыслу, исходя из ситуации, так оно и есть. Однако любой поймет, что эта «корчма» может означать еще и смерть».
Такое истолкование песни Бильбо подтверждается еще и ее перекличкой с песней из романа Честертона <<Г.К.Честертон (1874–1936) — английский писатель, критик, эссеист, апологет христианства. В зрелом возрасте принял католичество. Не будет преувеличением сказать, что Честертона можно считать одним из прямых литературных предшественников Толкина. Известно, что Толкин хорошо знал книги Честертона; он нередко цитирует его в письмах, хотя иногда отзывается о нем критически.>> «Перелетный кабак»:
Прогулки эти нам, друзья, уж больше не к лицу:
Негоже старцу повторять, что с рук сошло юнцу.
Но ясен взгляд, и на закат еще ведет дорога,
В тот кабачок, где тетка Смерть кивает нам с порога;
И есть о чем потолковать, и есть на что взглянуть —Покуда приведет нас в рай окольный этот путь.
(Пер. Н.Чуковского)
– Сдается мне, господин Фродо, что господин Бильбо не очень–то много написал, пока мы ездили. Не напишет он про нас никакой книги, вот что я вам скажу.
Вдруг Бильбо, словно услышав, что разговор идет о нем, открыл один глаз и встряхнулся.
– Видите, как часто меня клонит ко сну, — сказал он. — Когда освобождается лишняя минутка, я складываю стихи, а вот писать уже ничего не пишу. Дорогой Фродо, может, ты не отказался бы навести мало–мальский порядок в моих бумагах? Собери мои записные книжки, а заодно с ними разрозненные листочки и дневник, и прихвати с собой! Понимаешь, совершенно недосуг разобрать эту кипу, разложить, что за чем следует, ну и все такое прочее. Возьми в помощники Сэма. А когда закончишь — привози все мне, и я посмотрю, что у тебя вышло. Придираться особенно не буду, не бойся!
– С превеликой охотой! — воскликнул Фродо. — И, конечно же, постараюсь вернуться как можно скорее! Дорога теперь не опасна, в Средьземелье есть Король, и он скоро наведет на трактах такой порядок, что любо–дорого!
– Спасибо, мой дорогой! — сказал Бильбо. — Ты снял камень у меня с души!
И с этими словами он заснул окончательно.
Утром Гэндальф и хоббиты в последний раз зашли к Бильбо в его каморку: на дворе сильно похолодало и старик остался в доме. Сказав «до свидания», они покинули его и отправились прощаться с Элрондом и эльфами.
Когда Фродо перешагнул через порог, Элронд пожелал ему доброго пути, благословил и сказал такие слова:
– Мне думается, если ты не станешь чрезмерно спешить, Фродо, тебе уже не нужно будет возвращаться. Через год или около того, когда листья позолотеют, но еще не опадут, встречай Бильбо в лесах Заселья. Я буду с ним.
Никто не слышал этих слов, кроме самого Фродо, а Фродо их пересказывать не стал.
Глава седьмая.
ДОМОЙ!
Наконец–то хоббиты повернулись лицом к дому! Они мечтали поскорее увидеть родное Заселье, но поначалу ехали не торопясь — Фродо чувствовал себя не совсем здоровым. Когда маленький отряд подъехал к Бруиненскому Броду, Фродо остановился: ему явно не хотелось переправляться на другую сторону, и друзья заметили, что он смотрит куда–то в пустоту, словно не видя ничего вокруг. Остаток дня он молчал. Это было шестого октября.
– У тебя что–нибудь болит? — негромко спросил Гэндальф, ехавший рядом.
– Да, — признался Фродо. — Плечо. Ноет рана. И еще на меня навалились темные воспоминания…
– Увы! Есть раны, которых никогда не исцелить полностью, — вздохнул Гэндальф.
– Наверное, моя из таких, — сказал Фродо. — Настоящего возвращения домой у меня не получится. Если я и доберусь до Заселья, оно все равно будет не таким, как раньше, потому что я уже другой. Кинжал и паучье жало, зубы Голлума и тяжкая ноша не прошли для меня даром. Где я смогу обрести покой? [666]
666
См. письмо к Э.Элгар (сентябрь 1963 г., П, с.327–328): «Полагаю, от внимания пристального читателя не ускользнет, что темные периоды, когда Фродо вновь ощущает, что «кинжал и паучье жало, зубы Голлума и тяжкая ноша» не прошли для него даром, не были просто случайными обострениями кошмарных воспоминаний о пережитых ужасах: Фродо мучили еще и угрызения совести, от которых его не могли спасти никакие рассуждения. Все, что он сделал, казалось ему в такие минуты сплошной ошибкой и неудачей, а сам он — лишним и ненужным. «Настоящего возвращения домой у меня не получится, — говорит он. — Если я и доберусь до Заселья, оно все равно будет не таким, как раньше, потому что я уже другой». Эти мысли были, по сути дела, искушением тьмы, последним проблеском гордыни, выражавшимся в желании вернуться на родину «героем», не удовлетворяясь ролью простого орудия добрых сил. Это чувство смешивалось с другим искушением, более страшным и (в определенном смысле) более заслуженным, — ведь какие ни подыскивай оправдания, он все–таки не бросил Кольцо в пропасть добровольно; кроме того, ему все–таки было жаль, что Кольцо исчезло, и это сожаление тоже его искушало, вместе с неугасшей жаждой обладать Кольцом…» Именно такие душевные раны имеет в виду Гэндальф, когда говорит, что в Средьземелье от них лекарства нет.
Гэндальф ничего не ответил.
К вечеру следующего дня боль отпустила, Фродо пришел в себя и снова повеселел: казалось, он совершенно забыл о вчерашнем черном дне. Ничто больше не омрачало путешествия; дни так и летели — хоббиты по–прежнему никуда не торопились и часто подолгу отдыхали среди безмолвной красоты осенних лесов, багряно–золотых под осенним солнцем. Рано ли, поздно ли, впереди показался Пасмурник; близился вечер, и гора отбрасывала на Тракт длинную тень. Фродо попросил друзей ехать побыстрее, а сам опустил голову и миновал тень горы, не глядя по сторонам и плотно завернувшись в плащ. В эту ночь погода изменилась. Подул, нагоняя дождевые тучи, западный ветер, над полями засвистело, путников пробрал холод — и желтые листья закружились в воздухе, как птицы. Когда хоббиты и Гэндальф въехали под кроны Четского леса, деревья стояли уже почти голые, а Брийскую Гору занавесила сплошная пелена дождя.
Вечером ненастного, дождливого октябрьского дня пятеро путешественников поднялись по крутому склону и оказались перед Южными Воротами Бри. Ворота были заперты накрепко; в лицо хлестали плети дождя, по темнеющему небу неслись низкие облака, и сердца у хоббитов упали — они надеялись на более теплый прием.
Они долго стучали и звали, пока наконец над воротами не показалась голова привратника. Хоббиты заметили, что в руках у того увесистая дубина. Привратник оглядел их с явным испугом и подозрением, но, увидев Гэндальфа и уразумев, что, несмотря на свое странное облачение, его спутники — обыкновенные хоббиты, просиял и поздравил их с прибытием.
– Милости просим! — воскликнул он, возясь со щеколдой. — Конечно, здесь, на дожде и холоде, не до новостей. Скверная ночка! Ступайте–ка поскорее в «Пони». Подсолнух примет вас как полагается. Там вы услышите все, что только можно у нас услышать.
– А ты потом услышишь, что расскажем мы, и даже больше того, — рассмеялся Гэндальф. — Это уж наверняка! А как поживает старина Харри?
Привратник поморщился:
– Нету его тут. Спроси лучше у Подсолнуха! Спокойной ночи!
– И тебе того же, — дружно отозвались путники и двинулись дальше, приметив попутно, что прямо за живой изгородью начинался теперь какой–то длинный низкий домина, обнесенный забором; со двора глазели на пришельцев незнакомые люди. Изгородь у дома Билла Осины разрослась и одичала, окна были заколочены.
– Уж не зашиб ли ты его тем яблоком, Сэм? — притворно перепугался Пиппин.
– Надежды мало, господин Пиппин, — вздохнул Сэм. — Впрочем, меня лично больше занимает судьба несчастного пони. Я все время о нем помнил. Как–то он управился, бедолага? Все–таки волки, и вообще…
Корчма «Пляшущий Пони» по виду ничуть не изменилась. За красными занавесками первого этажа все так же теплились огоньки. Друзья позвонили в дверной колокольчик. Дверь приоткрылась, в щелку выглянул Ноб — да так и ахнул.