Влюбленный странник
Шрифт:
Глаза Сореллы были по-прежнему неестественно большими, такими же, как в то время, когда — Рэндал теперь знал это наверняка — Сорелла недоедала, а иногда практически голодала. Но губы девочки стали полнее, а маленький прямой нос был словно вылеплен скульптором.
Новое платье Сореллы было из темно-зеленой шерсти. Оно было простого, строгого покроя, и единственным украшением ему служил тоненький кожаный ремешок. Сорелла выглядела в этом платье гораздо старше своих лет. Рэндал впервые заметил на ней тонкие чулки и туфли на каблуках.
— Поздравляю тебя!
Сорелла
— Я спросила Хоппи, кто у вас считается лучшим дамским парикмахером, — сказала она. — И Хоппи мне сказала, что многие важные леди ходят к Питеру из салона Элизабет Арден. Он был очень любезен, когда я сказала, что пришла от вас. Он дал мне много полезных советов. Например, сказал, что не всегда стоит разделять волосы пробором посередине, а еще сказал, что я похожа на девушку с одной итальянской картины. Правда, он не мог вспомнить, как она называется.
Зато Рэндал точно знал, кого напомнила парикмахеру Сорелла. Она была похожа на изображенную несколькими итальянскими художниками совсем юную мадонну. На этих картинах она казалась слишком юной, чтобы быть матерью, и смотрела на младенца широко открытыми глазами, полными не только обожания, но и изумления. Было что-то очень искреннее и умиротворяющее в лицах этих маленьких темноволосых мадонн и в то же время что-то небесно чистое и целомудренное, что старые мастера сумели передать на холсте, дав возможность прикоснуться к тайне каждому последующему поколению.
Юная мадонна! Рэндал не произнес этого вслух. Он только смотрел на Сореллу, неподвижно сидевшую в свете каминного огня, отмечая про себя, что темно-зеленое платье подчеркивает мягкую округлость ее груди и тонкую талию.
Рэндал вздрогнул, отвлекаясь от своих мыслей, когда Сорелла попросила его:
— Расскажите мне о вашей пьесе.
Все еще не сводя с девушки глаз, Рэндал присел в кресло напротив и начал рассказ. И только изложив до конца содержание пьесы, он задал волновавший его вопрос:
— Но откуда ты знала? Как ты поняла, что именно так будет правильно? Я перечитывал эту сцену много раз. А еще ее разбирали Брюс, Эдвард Джепсон, Люсиль и десятки других людей, но ни один из них не заметил того, что заметила ты. Как тебе это удалось? Что ты знаешь о сцене, если уж на то пошло?
— Когда папе было больше нечего делать, он отправлялся на какое-нибудь представление или репетицию, а я обычно шла с ним. Он конечно же всегда проходил бесплатно. Вскоре служащие в театре и работники сцены привыкали ко мне и пускали в театр, когда я приходила одна. — Сорелла сделала паузу, а затем, словно сообщая Рэндалу сокровенную тайну, произнесла полушепотом: — Когда я вижу пьесу или читаю книгу, я всегда представляю себя главной героиней. Мне кажется, что это я переживаю происходящее — счастье и горе, восторг и опасность, приключения и невзгоды. Если книга хорошо написана, легко представить себя вымышленным персонажем. если же она написана плохо, я всегда понимаю, что не так и что я бы не стала делать то или это и вряд ли испытывала бы описанные автором эмоции.
— Да, да, это правильный подход, — одобрил
— Я просто почувствовала это, — ответила Сорелла. — Лучше объяснить я не могу. Просто почувствовала, что я бы на ее месте ничего не сказала.
— Кажется невероятным, что ты сумела разглядеть мою ошибку. И как ты не побоялась мне об этом сказать?
Глаза Сореллы удивленно округлились.
— Но почему я должна была бояться? Разве главное — не пьеса?
Рэндал понял, что ему нечего сказать. Эта девочка права: имеет значение только пьеса, и надо быть совсем глупцом, чтобы этого не понимать. И все же Рэндал знал, что большинство его друзей дважды подумали бы, прежде чем рискнуть критиковать что-то из написанного им. Было намного проще соглашаться, хвалить и аплодировать, ведь критика редко воспринимается так, как хочется критикующему.
Рэндал снова посмотрел на Сореллу. Недокормленный, неопрятный, нелепо одетый ребенок, с которым он провел бок о бок десять дней на юге Франции, исчез. Вместо него перед Рэндалом сидела юная незнакомка, прелестная своей странной, необычной красотой, грациозная, полная достоинства, которое он не ожидал обнаружить под недавними ее пышными кружевами и органзой.
Интересно, что сказал бы сейчас о своей дочери Дарси Форест? Вряд ли бы он обрадовался ее новому облику. Ведь она больше не была ребенком — ребенком, которого можно потрепать по щечке, а в следующую секунду отослать спать, чтобы не путался под ногами. Это была уже не маленькая покорная актриса, готовая смущенно поблагодарить за скромные подарки, перепадавшие на ее долю.
Новая Сорелла была необычной, незаурядной, самостоятельной личностью, чье мнение о многих вещах, чьи суждения были глубоки и оригинальны.
— Сорелла, ты — гений! — воскликнул Рэндал. — А теперь передай мне текст и пойди, ради бога, принеси какую-нибудь еду, я умираю от голода.
Сорелла с улыбкой вышла. Рэндал сел за письменный стол, положил перед собой пьесу и забыл обо всем. Только позже он заметил стоящий у его локтя поднос с сэндвичами и дымящимся кофейником. Рэндал поел чисто механически, не отрывая взгляда от текста пьесы и не чувствуя вкуса еды. Час шел за часом, а он все не вставал из-за стола.
В кабинет неслышно вошла Хоппи и положила перед Рэндалом листок бумаги, на котором было напечатано: «Джейн хочет поговорить с вами. Она утверждает, что это важно».
Рэндал даже не поднял глаз.
— Скажите ей, пусть идет к черту! И, ради всего святого, оставьте меня в покое.
Хоппи покинула кабинет с совершенно невозмутимым видом. Она знала, каким бывал Рэндал, когда работал, но не поверила Сорелле, когда та сказала, что Рэндал переписывает пьесу. Она, как и сам Рэндал, считала, что пьеса не требует никаких поправок.
Хоппи поговорила с Джейн, передав смысл слов Рэндала в самых любезных выражениях и рассказав, в оправдание Рэндала, что он с головой ушел в работу.