Влюбленный странник
Шрифт:
— Только не когда речь идет о деньгах, — согласился Бо. — Тебе следовало бы это знать. Я всегда уважал деньги. Но в тюрьме я узнал о них еще больше. И скажу тебе, что каждый пойдет на все, чтобы получить деньги. Человек готов не только нарушить сотни раз десять заповедей, чтобы наложить лапу на звонкую монету, но и сделать множество других вещей. Подлых, грязных, неприличных вещей. Люди, как проститутки, продадут не только свои тела, но и свои души ради денег.
Голос Бо, по мере того как он говорил, становился все ниже, и в какой-то момент он повел плечами, словно пытаясь отогнать от себя воспоминания о каких-то известных ему одному ужасных вещах, слишком ужасных,
— Сто тысяч долларов, — сказал он. — И потом, если захочешь, я сяду на корабль, плывущий в Китай.
— Не может быть, чтобы ты всерьез на это рассчитывал! — воскликнула Люсиль. — Мы все обсудим. Я дам тебе денег. Довольно большую сумму денег. Но не все свое состояние.
— У тебя припасено гораздо больше, и мы оба это знаем, — ответил Бо. — Но мы можем поговорить о чем захочешь. Если ты пригласишь меня завтра на обед или ужин, я не стану отказываться. Но я решил, сколько хочу, и не рассчитывай, что тебе удастся уговорить меня снизить сумму.
— Я скорее покончу с собой, чем отдам все, что мне удалось заработать за все эти годы! — с жаром воскликнула Люсиль.
Бо усмехнулся.
— Я так и думал, что тебе придет в голову мысль об убийстве. Но это не так просто. Ребята говорили, что и на виселице, и на электрическом стуле умирать не слишком приятно.
Люсиль взяла бархатную сумочку, которая была с ней, когда она вернулась в номер.
— Тебе пора идти, — сказала она. — Сколько ты хочешь сегодня?
— Достаточно, чтобы разместиться в приличном месте, — начал Бо. А затем, как только Люсиль открыла сумочку, вдруг резким движением выхватил оттуда ее бумажник.
Люсиль беспомощно наблюдала, как старый мерзавец пересчитывает купюры и бросает на диванчик ее портмоне.
— Десять фунтов, — сказал он. — Ну что ж, могло быть хуже. Увидимся завтра вечером, моя красавица, и лучше тебе начать готовить сто тысяч. И еще принеси мне немного в фунтах — пятьдесят, скажем, или сто, — чтобы я мог дожить до конца недели.
— Убирайся отсюда, пока я не убила тебя! — прогрохотала Люсиль.
Она почти не контролировала свой гнев, но Бо продолжал над ней смеяться. Взяв шляпу, он надел ее чуть набекрень — под углом, который так хорошо помнила Люсиль с прежних времен. Засунув руки в карманы, он несколько минут смотрел на пребывающую в ярости Люсиль, бессильную что-нибудь сделать, отмечая про себя блеск бриллиантов на ее шее и перстни на размахивающих в ярости руках.
— Ты все еще чертовски хороша собой! — сказал он наконец. — Не знаю, как тебе удается выглядеть так молодо, но ты отлично с этим справляешься. А я, к сожалению, старею. Пятнадцать лет назад я не пошел бы искать другое место для ночлега. Я остался бы здесь, и ты не стала бы меня останавливать, но тюрьмы — отличный способ стерилизации. Теперь у меня одна любовь — это деньги и то, что я смогу на них купить. Спокойной тебе ночи, милая.
Бо наклонился к ней, и Люсиль почувствовала запах виски в его дыхании, когда он коснулся поцелуем ее щеки. Но, прежде чем она успела возмутиться, прежде чем успела выговорить гневные слова, поднимающиеся из глубины души, Бо, издевательски помахав ей на прощание, вышел из номера. Дверь захлопнулась за ним, и Люсиль осталась одна.
Несколько секунд она стояла, дрожа всем телом от ярости и прерывисто дыша, затем гнев утих и на смену ему пришли слезы. Она не плакала уже много лет и не смогла бы объяснить толком, почему делает это сейчас. Люсиль плакала не потому, что была зла, или испугана, или сожалела о чем-то. Она плакала о потерянной
Глава тринадцатая
Все шло кувырком. Рэндал привык к тому, что перед премьерой все идет не так, но сейчас ему казалось, что никогда еще репетиции не были такими тяжелыми.
И, что хуже всего, невозможно было указать на какие-то конкретные недостатки. Все дело было в общем впечатлении от бесконечных нестыковок и плохо просчитанных мизансцен, неточной игры и отсутствия той элегантной легкости, которая отличает постановку высшего класса.
Он пожалел не один, а сотню раз, что дал лорду Рокампстеду уговорить себя устроить премьеру в Лондоне, а не как обычно, в Манчестере или Глазго.
Лорд Рокампстед настаивал на этом, несмотря на все возражения. Премьера в Лондоне была для него своего рода фетишем. Он верил в пьесу, поддержал ее и хотел, чтобы его друзья могли оценить постановку с первого же спектакля. Лорд Рокампстед горел нетерпением и был не в силах ждать, пока постановку обкатают в провинции, пока пройдет гастрольный тур в течение шести недель — то есть то время, которое требовалось для того, чтобы убрать шероховатости и отшлифовать постановку до совершенства.
Лорд Рокампстед верил в успех «Сегодня и завтра», считал, что пьеса произведет фурор, станет событием года, и был твердо намерен насладиться премьерой в окружении людей, которых любил и чье мнение ценил. И Рэндал не раз повторял про себя в эти дни, что нетерпение на театральных подмостках оказывается губительным.
Но все было решено. Премьера «Сегодня и завтра» была назначена на двадцать пятое октября, и велись грандиозные приготовления, призванные сделать вечер премьеры таким же красочным, волнующим и запоминающимся событием, как премьеры кинофильмов или спектаклей, поставленных по королевскому указу. Премьера была разрекламирована, и в списках заказавших билеты уже значилось немало известных имен, что внушало надежду на хорошие сборы. Но Рэндал был в отчаянии.
Если бы он только знал, чту не так, тогда он бы чувствовал себя спокойнее. Но он не понимал этого, впрочем, как и Брюс Беллингэм. Они все так усердно работали последние несколько дней, что ни у кого просто не было времени отойти в сторону и оценить сделанное. Репетиции отнимали у них все силы и время. Возвращаясь ночью домой, они падали в постель от смертельной усталости, не способные ни на что, кроме сна, до тех пор, пока утром снова не отправлялись в театр на очередную репетицию.
Но что-то где-то шло не так, и Рэндал это чувствовал, хотя никак не мог определить, что именно. Он подспудно чувствовал, что все так или иначе исходит от Люсиль, что бы это ни было. Но в самой ее игре трудно было найти изъян.
Она выучила роль слово в слово, она делала в точности то, что ей говорили, она отлично выглядела и умудрилась еще до премьеры купаться в такой популярности, что даже ее недоброжелатель не смог бы сказать, что Люсиль не вносила свой вклад в общее дело.
И все же, когда у Рэндала было время подумать о Люсиль как о Люсиль, а не как о Марлен — героине пьесы, — он думал о том, что Люсиль совершенно непохожа на себя прежнюю. С того вечера, когда Люсиль заявила Рэндалу, что он должен на ней жениться, они едва ли виделись наедине дольше нескольких минут, а когда это происходило, Люсиль не говорила с ним ни о чем таком, что не было бы обычной для театра ничего не значащей болтовней.