Вне закона
Шрифт:
Время настало. Контролеры свалились со всех сторон. Кусались они больно, не как прежде, вообще многое происходило по-новому, и Тагидзе не выдержал. Он приходил домой с бутылкой, угрюмо пил в одиночестве. Мама подносила ему еду, просила: «Гриша, в тебе же ничего нет. Ты пьешь и не кушаешь. Это же вредно не только мозгам, но и почкам». Он нежно смотрел на нее и говорил: «Оксана, дай мне немного покоя. Больше ничего не надо — совсем немного покоя».
Иногда он исчезал, и мама искала его по городу. Лишь недавно
В те дни Сергей увидел, что в человеке может накапливаться усталость, постепенно становясь злокачественной, вырабатывая как охранную зону — злобу; такая усталость бывает тяжелее мучающих по ночам страхов, она неизбежно двигает душу к пределу, называемому отчаянием.
Мама поняла это раньше других. Сергей слышал, как она кричала в телефон: «Они хотят, чтобы он наложил на себя руки. У него пустеют глаза… Я перегрызу им глотку, этому жулью. Ты ведь меня знаешь, я под поезд кинусь, чтобы он его не переехал».
Как она сумела пробиться в охраняемый генеральский кабинет, никто не знал. Но она ворвалась туда, упала на ковер, ящерицей проползла к ногам перепуганного старика. Хрупкая рыжая женщина повторяла только одно: «Спасите!.. Он же погибнет, совсем погибнет!.. Спасите!»
Помощник генерала с трудом оторвал ее от ковра, усадил в кресло, и в это же время в кабинет вбежали люди в белых халатах. Увидев их, мама закричала: «Сами пейте ваши капли! Уходите, или я сейчас так закричу, что сбежится весь белый свет!»
Генерал пришел в себя и дал знак медикам и помощнику, чтобы те покинули кабинет. Сухонький, с трясущимися руками, он сел напротив мамы и тихим голосом попросил рассказать, что ее заставило ворваться к нему. Глядя в его выцветшие глаза, она сразу успокоилась и довольно толково объяснила, что делают с отцом, и спросила генерала: «Ну, скажите, если у человека в голове не пусто и если он гордый, то разве он может выдержать, чтобы его травили всякие безмозглые шавки? Или теперь талант стал бедой?»
Генерал смотрел на нее печально, кивал головой. «Талант всегда был бедой», — сказал он.
Генерал был уж не жилец и знал об этом, ему хотелось совершить нечто доброе, раньше он со многими людьми обращался круто и часто несправедливо и тоже помнил об этом. Он пообещал:
«Я позабочусь. Все будет хорошо».
Но ничего хорошего не произошло. На следующий день генерал слег, чтобы больше не вставать, и тут же поползли нелепые слухи, что жена Тагидзе довела генерального до инфаркта, старик — ее жертва.
Отец, полупьяный, сидел на кухне, гладил по рыжим волосам прижавшуюся к его ногам и скулившую, как собачонка, маму. Он говорил с тоской: «Ну почему ты такая невоздержанная, Оксана? Им совсем не нужны твои слезы. По ним никогда не плакали женщины, у них совсем не такие женщины, чтобы плакать. Те, кого
От этих слов мама начинала еще больше скулить и, обняв ногу отца, целовала его в колено.
Самое страшное началось уж после того, как не стало генерала. На этот раз в группу отца вместе с военными пришли работники ОБХСС, и Сергей услышал: отца обвиняют в хищении золота и серебра. Отец и в самом деле получал для своих приборов какое-то количество благородных металлов. Придумать их недостачу можно было всегда. Проверяющие все колдовали и колдовали, в их документах все чаще появлялось слово «хищение».
Мама в телефон говорила кому-то шепотом, охрипшая от ужаса: «Он ничего не боится. Но если они его сделают вором… Гордый человек не пойдет в тюрьму, как жулик…»
В то утро отец был удивительно спокоен, тщательно выбрился, надел хороший костюм, он не любил галстуков, но на этот раз повязал синий в белый горошек, поцеловал мать, сказал Сергею: «Пойдем».
Они вместе вышли и вместе оглянулись возле лифта. Мать стояла в провале дверей, глядя на них расширенными сухими глазами.
Они миновали молча двор, отец сказал:
«Нет ничего позорней быть казнокрадом. А я честный мастер… У честных мастеров в таких случаях есть один способ борьбы. И ты должен понимать такое».
Он говорил это обыденно, словно давал напутствие Сергею, и попрощался спокойно за руку.
Повесился он на работе, выдворив всех из своей комнатенки. В письме, которое не показали даже матери, но прочли под расписку Клавдии Васильевне, он повторил то, что сказал Сергею, прощаясь, и там же сообщил: не хочет осквернять своей смертью дом.
С матерью после похорон отца творилось нечто ужасное. Она начала исчезать из дому, и Сергей долго не мог понять, где она пропадает. Соседи сказали, что видели, как она садилась в автобус, идущий на кладбище.
Он нашел ее у могилы отца, увел; несколько дней она оставалась дома, потом он снова находил ее на кладбище и, покорную, молчаливую, уводил оттуда. Она и умерла там. Сторож, узнав адрес по паспорту, привез труп домой, ждал на лестничной площадке, пока не появился Сергей, и потребовал плату.
Сергей поднял ее с кафельных плит, легкую, усохшую, с выбеленным лицом, принес в комнату, уложил в постель и долго сидел, плача, пока его не увели соседи…
Потом, когда он пришел в себя и стал размышлять, какая беда свалилась на семью, внезапно услышал от Клавдии Васильевны: «Конечно, его все время травили… всех нас… Но они озверели после статьи в газете. Ко мне приходила эта девчонка. Она ведь написала от чистого сердца. Правду написала… Но она плакала и говорила: это я виновата… Господи, какая у нас страшная жизнь, если правда становится пулей».