Вне закона

фон Саломон Эрнст

Моя мансарда была битком набита оружием, которое я собрал за дни бунта. Под узкой железной кроватью лежали три ящика ручных гранат и десять ящиков с патронами для стрелкового оружия. Винтовки, смазанные жиром и перевязанные, занимали почти одну треть всего помещения.

Керн, который еще был кадровым морским офицером в имперском военноморском флоте, каждый месяц, когда транзитом ехал в Мюнхен, где он участвовал в каких-то таинственных конференциях, поднимался ко мне в комнату на чердаке. Он тогда в большинстве случаев оставался на один или два дня и спал в гамаке. Однажды он копался в моих книгах. Я сколотил для себя гвоздями из тарных досок книжную полку, на которой вперемешку стояли Ратенау и Ницше, Стендаль и Достоевский, Лангбен и Маркс. — Можно мне взять ее с собой почитать? — спросил Керн, держа в медлящей руке «О проблемах будущего». — Пожалуйста, — сказал я, и хотел услышать его оценку, и радовался тому, что он мою слишком уж явно бросавшуюся в глаза тягу к книгам не посчитал относящейся к сфере личных капризов.

Большой патриотический союз, вышедший из добровольческих отрядов («добровольцев на время»), хотел основать в городе

местную группу. Мы с Керном пошли на ее учредительное собрание.

У всех господ были белые стоячие воротники. Они обращались друг к другу со словом «брат». Мы представились, и мне было приятно, что, несмотря на мой находящийся в некотором беспорядке костюм, господа братья рассматривали меня как в полной мере равного себе. Но у этого была своя причина; так как первые же слова председателя собрания сразу убедительно указали на то, что их орден считает своим святым долгом и миссией в особенной степени заботиться о преодолении классового антагонизма и сословных противоречий. Я внимательно слушал и боялся только официанта, который все время хотел поставить мне бокал пива. В кафе было примерно сорок человек, в большинстве случаев молодых, и все из так называемых лучших сословий. При цитировании «Фронтового духа» настроение становилось теплее. Потом говорили о восьмиугольном кресте возрождения, и меня это заинтересовало, так как я, после того, что я слышал о символах и обрядах этого союза, надеялся, что почувствую здесь мерцание новой романтики, первый блеск мистического сознания жизни. Я склонился к своему соседу и спросил его шепотом, в чем там дело с этим крестом возрождения. Он ответил: — Я не знаю, да это и все равно! Я отшатнулся в некоторой степени испуганно и, должен сказать, что меня это немного отрезвило. Магистр свиты, как назывался докладчик, был, как я узнал при представлении, личным секретарем руководителя крупного банка. Теперь он говорил о реальной политике и соответственно этому требовал единой Великой Германии и отказа от совершенно ненемецкого социализма. Более старшие господа братья усердно кивали, более молодые слушали с интересом, но молча. Партийный дух, так говорил брат оратор, привел немецкое отечество к роковой пропасти, и только нравственное, культурное, религиозное и политическое обновление в духе братства ордена могло бы освободить его от позорных условий постыдного диктата. Аплодисменты были долгими и громкими, и официант снова хотел поставить мне бокал пива. Один господин поблагодарил оратора за его яркую, а также добросердечную речь и открыл дискуссию. Сразу вскочил довольно смуглый кудрявый господин, который уже все время с заметной нервозностью сидел поблизости от меня, и спросил с некоторым возбуждением, что думает орден об еврейском вопросе. Последовало смущенное молчание, наконец, брат магистр свиты откашлялся и заметил, что орден сохраняет абсолютный нейтралитет в религиозных вопросах. Бестактный спрашивающий, которому таким образом не удалось, как мне показалось, усилить симпатии в адрес своей расы, сразу же сел, причем, рядом со мной. Тогда он сообщил мне, что он — член правления Немецкого народно-национального Союза обороны и наступления, воодушевленно засунул мне в руку пачку листовок и шипел мне на ухо все тайны Сионских мудрецов. Членский билет уже лежал под его ручкой, но когда я назвал ему мое имя, он стал заметно прохладнее и вскоре снова уселся на другое место, принявшись усердно перешептываться со своим новым соседом. Между тем задавались еще различные вопросы, домовладельцы и предприниматели, вегетарианцы и отставные майоры требовали, чтобы орден выступил в защиту их настоящих идеалов. Но орден каждый раз был обязан решительно поддерживать абсолютный нейтралитет. Я взглянул на Керна, который все время сидел молча, потом я робко поднялся и позволил себе вопрос, какие же конкретные задачи ставит перед собою союз. Я предполагаю, что он должен был сначала представлять собой что-то вроде резервуара для сбора или продолжение отрядов «добровольцев на время», чтобы такие тягостные оковы…? Тут меня уже прервал один немолодой господин брат, университетский профессор, как я узнал, и заявил убедительно, что орден может и хочет осуществлять свои намерения только легальным путем! Я спросил, но какие, какие же, ради Бога, намерения у ордена?

И я почувствовал, что с такими вопросами я лучше всего стану тут непопулярным. Все же, мой сосед внезапно пожал мне руку и представился. Он назвался Хайнцем и сказал, что охотно хотел бы оплатить мое пиво. Я был ему за это довольно благодарен.

Дискуссия была закончена, и теперь могло начинаться веселье, как остроумно заметил брат магистр свиты. Постепенно потребление пива росло. И если при первом бокале говорилось о преодолении классового антагонизма и сословных противоречий, то за десятым бокалом уже начали петь императорский гимн «Славься в венке победителя». Это меня не рассердило. Меня скорее рассердило, что перед этим пением тщательно были закрыты все окна.

Керн встал. Хайнц и я последовали за ним. Довольно взволнованные мы пошли по домам.

Патриотические союзы росли повсюду как грибы из земли. В них собирались верующие из испуганных слоев. Всюду была одна и та же смесь мнений и людей. Те обрывки и осколки прошлых ценностей и идеологий, учений и чувств, которые удалось спасти после кораблекрушения, смешивались с привлекательными лозунгами и полуправдами нынешнего дня, с разбухшим сознанием и настоящим чутьем в непрерывно вращающийся клубок, и из него вытягивалась нить, которую тянули тысячи деятельных рук и ткали ей ковер безумно спутанной пестроты. Из серого основного тона теорий прорастали маленькие цветы словоохотливых бородачей, брызгали цветные крики обманутой и жаждущей света молодежи, тянулось изящное сплетение растений немецкой женской добродетели. Мир работодателей и работников вносил свою лепту социальной проблематики; прорастали огоньки крика вопиющих в пустыне лысых председателей партийных правлений, зовущих молодые поколения; интересы

самого разнообразного бизнеса хитро втискивались в пространство. Бисмарк, обрамляемый обвешанными орденами генералами, угрожал и воодушевлял в гипсе из лавров; штормовки и нужда, фанфары, знамена и парады и муки в поисках настоящего выражения подлинной силы определяли пышность и накладывали отпечаток; странная смесь из пивных испарений, солнечного мифа, военной музыки убивала бледный страх жизни. Основной аккорд очень громкой мужественности заглушался в освящении цитатами из Шиллера и «Песней немцев»; между ними гремело гадание на рунах и лязг расовых теорий. Около забрызганной картины извивалась шутовская кайма с ее бахромой из сект и общинами, пророков и апостолов. Самая витиеватая романтика заключала договоры с голой цивилизацией. И грезы сверкали всюду, они кружились во всех мозгах, всех сердцах; нужда, вера и невостребованная сила порождали планы, которые населяли Рейн подводными лодками, позволяли уничтожать английский флот волнами смерти и разрывали Польский коридор с восстаниями вооруженных косами крестьян.

Эти союзы были симптомом. Здесь собирались люди, которые чувствовали себя преданными и обманутыми временем. Ничто больше не было настоящим, все устои шатались. Там толпились надеющиеся и отчаявшиеся, все сердца были открыты, руки цеплялись за привычное. Их собирание способствовало тому таинственному вихрю, из которого в игре и контригре, в вере и антивере могло подняться то, что мы называли новым. Если новое и расцветает где-нибудь, то только из хаоса, там, где нужда делает жизнь глубже, где в повышенной температуре сгорает то, что не может выдержать проверки, и очищается то, что должно победить. В эту бродящую, кипящую кашу мы могли бросить наши желания, и мы могли видеть, как из нее подобно пару поднимаются наши надежды.

Керн попросил Хайнца и меня отобрать самых лучших и самых активных парней из всех этих патриотических союзов, поддерживать ячейку в каждом союзе и собрать, таким образом, маленькую, но закаленную группу, с которой можно было бы предпринимать не только Немецкие вечера и веселые пирушки, но и определенные вещи, которые, однако, нельзя было осуществить с помощью одного только самого благожелательного патриотического воодушевления. Город, так считал Керн, мог бы при определенных обстоятельствах стать центром широкого заговора сопротивления против межсоюзнической оккупации в Рейнлан-де. Империя, так казалось, стояла на пороге полного развала. Нужно было подготовиться к моменту разрушения. Каждый город, каждую деревню, так думал Керн, нужно было бы тогда удерживать. Связи, так он говорил, с Венгрией, с Турцией, с другими угнетенными народами уже установлены. И в действительности: там приходило достаточно много таинственных незнакомцев, посланных Керном, которые доставляли короткое донесение и потом ехали дальше, которые несли от города к городу, от союза к союзу, от земли к земле разнообразное послание и работали, таким образом, над живой сетью. Всюду ждали маленькие готовые на последнее группы молодежи, дозорные восстания — их тоже нужно было собирать для нас.

Мы собирали. У Хайнца голова была полна идей. Он был юным офицером, четырежды был ранен, прошел борьбу в добровольческом корпусе, теперь он был тайный поэт и подчеркнутый эстет. Он, ожесточенный ненавистник какой-либо сентиментальности, любил убивать меланхолически головокружительные чувства одним словом, полным самой жестокой иронии. Тысяча бутылочек с пахучими жидкостями стояли на его ночном столике — а он, все же, изобретал новый метод, как сделать взрывчатку из дерьма. Он писал превосходные сонеты и попадал в червового туза с пятидесяти метров.

Мы оба присоединились к восемнадцати союзам. Где был хоть один молодой парень, который возмущался против медленного окостенения патриотических чувств, против беспрерывно журчащих речей уважаемых стариков и пожилых корифеев, там мы подходили к нему и манили его к себе. Мы брали себе рабочих и студентов, учеников и молодых коммерсантов, бездельников и мастеров на все руки, пылких идеалистов и насмешливых фанатиков. Как мы в союзах организовывали фронду без организации, так мы образовывали и отряд охраны зала без обязательств. Мы защищали собрания национальных партий и дрались с прорывающимися коммунистами. Одновременно мы проникали на собрания демократов и социалистов большинства вместе с коммунистами и в объединении с ними срывали эти собрания. Мы пытались мешать собраниям коммунистов, и это не пошло нам впрок. Но ватага росла быстро, и ее члены хорошо срабатывались друг с другом.

Предводителя коммунистического ударного отряда звали Отто, и он изобрел бомбы из сажи, хитрую смесь из гипса, сажи и воды, которые, если их в кого-нибудь бросить, лопались у него на лице, и превращали пекаря со светлым лицом в слепого трубочиста. Отто можно было увидеть в каждой потасовке. Мы были знакомы и здоровались друг с другом, когда встречались на улице или перед боем. Скоро мы стали друзьями.

Йорг был полицейским из охранной полиции. Однажды он совсем один очистил кабачок, полный буйствующих польских рабочих-отходников, для этого он выдернул чеку из гранаты и, тихо держа ее перед собой, устремился на плотную толпу. Только в самое последнее мгновение он выбросил ее через окно. Он присоединился к нам, после того, как он вместе с нами в жестокой драке спас Маренхольца, студента, который на одном рабочем собрании прямо сказал, что он знает, что мечет здесь жемчуг перед свиньями, после чего его там забили до полусмерти.

Мы рылись в самых удаленных областях. Где был кто-то, который доказывал мужество при каком-то, пусть даже самом глупом случае, там мы подходили к нему, и всегда он становился нашим. Мы в большинстве случаев узнавали друг друга уже при первом взгляде. Из сотни всегда были три, четыре человека, которые почти самостоятельно приходили к нам. Йорг приводил за собой сослуживцев, и Отто товарищей, крутых ребят; мы немного присмотрелись к ним и пришли к выводу, что наши разные мировоззрения приятно совпадали в решающих моментах. Но всех превзошел Хайнц. Он привел к нам бывшего убежденного пацифиста самого воинственного сорта.