Вне закона

фон Саломон Эрнст

Мы посовещались. Тогда я решился посетить паука в его логове.

Месье капитан пригласил войти. Мы вошли. Кабинет был вместителен, в середине стоял огромный письменный стол. Капитан, еще молодой, смуглый господин, гладко выбритый, ухоженный, светский, ловкий, с сердечностью приветствовал даму. — Я привела тут вам, — сказала она, — двух молодых друзей, которые были бы склонны, при определенных обстоятельствах, быть вам полезными. Один из господ, — сказала она и указала на Мюльница, — служит в Рейхсвере, другой в охранной полиции.

Господин капитан был обрадован. Хотя он только подал даме руку, все же, он предупредительно попросил садиться. Я сел на стул, который стоял сразу за письменным столом, дама села на другой стороне, вполоборота спиной к капитану, Мюльниц прямо напротив него. Мюльниц заговорил, запинаясь,

что он слышал, будто господин капитан был бы благодарен за информацию. Капитан достал синюю папку, медленно поднял руку и спросил наши имена. На синей папке, я с трудом расшифровывал буквы, так как мне приходилось читать их вверх ногами, было написано красным карандашом: «Journeaux canailles» («Журнал негодяев»). Капитан повернулся ко мне. — Меня зовут Шрёдер! — сказал я. Капитан немного отшатнулся, испепеляя меня взглядом. Я с каменным лицом посмотрел на него и протянул ему паспорт. Паспорт был на имя унтер-вахмистра охранной полиции Шрёдера. Моя фотография была вклеена на первой странице и на ней стояла печать. Капитан раскрыл папку и внес имя в длинный список. Мюльниц назвал свое имя. Он был ужасно бледный, и я видел, как его белые пальцы дрожали на краю стула. Капитан снова захлопнул папку и отодвинул ее к краю письменного стола, совсем возле меня. Я молниеносно бросил взгляд на Мюльница; он понял. — Я из Шлезвига, — сказал я капитану, — родом из Хадерслебена. Капитан сразу сказал: — Ах, значит, я имею честь приветствовать в вашем лице представителя народа, который, притесняемый прусским произволом, стремится к воссоединению со своей родиной? Я, неспособный сказать ни слова, наклонился вперед. Капитан говорил по-немецки без какого-либо акцента. — А вы, господин Мюльниц? Мюльниц говорил с трудом, и мышцы на его щеках дрожали:

— Мой отец генерал, и… О, Боже, зачем он это говорит, пронеслось у меня в голове, все же, капитан, ловкий, уже прервал его: — Я понимаю, господа, вы лишились вашего положения, обеднели, служите без убеждения. Большевики — вот опасность. Не только для вас. Самая большая опасность еще предстоит: прусские большевики. Вы, господин Мюльниц, как я понимаю, баварец? Мюльниц подтверждает это. Капитан начинает расспрашивать, болтая, свободно, легко, элегантно. Он обращается почти всегда к Мюльницу. Из синей папки передо мной высовывается кончик белой бумаги. Медленно моя рука поднимается, лежит на столе, постепенно продвигается к синей папке. Мюльниц заикается, болтает, рассказывает о всяких личных вещах, хочет сделать понятным, почему он искал связь с господином капитаном. Он барабанит пальцами по спинке стула. Я бросаю заклинающий взгляд на даму, которая сидит молча. Она вдруг наклоняется вперед, Мюльниц поворачивается к ней: — Не так ли, сударыня?; она что-то говорит, капитан тут же вежливо поворачивается к ней; моя рука начинает неистово дрожать, движется, дергает, внезапно лист парит к земле, к моим ногам. Я слышу, как капитан шутит, мол, франк дороже марки. Я наклоняюсь, делаю вид, как будто привожу в порядок шнурки ботинка, скатываю лист и дрожащими руками засовываю его в носок. Мюльниц таращится на меня, я незаметно киваю ему, мне приходится кусать себе губы, прижимать ногу к ноге, чтобы утихомирить волнение моей крови. Мюльниц, быстро приняв решение, поднимается, обещает, что вернется с материалом. Мы бормочем слова прощания, капитан подает руку мадам, делает небольшой поклон; мы уходим.

Лист, который я украл, содержал длинный список, имена мерзавцев. Господин в Касселе мог быть доволен.

Мы сидели до поздней ночи и ждали Йорга, который должен был доложить нам о ходе перевозки оружия в один городок в горах Таунаса. Керн был обеспокоен, Йорг должен был быть тут уже во второй половине дня. Около полуночи он взбежал вверх по лестнице и, качаясь, вошел в комнату, бледный, измученный, пропотевший.

— Отто и Маренхольца…, - задыхаясь, произнес он, — обоих поймали. В Майнце.

Оружие было с успехом перевезено через демаркационную линию. В условленном месте ждали получатели, деревенские парни из таунасской группы. Оружие было сразу же распределено и спрятано. Потом друзья пошли в гостиницу, чтобы отдохнуть. Кто-то донес на них французам. На обратном пути, на выходе из местечка, появились марокканцы, которыми руководили французские жандармы. Они внезапно вышли из одного двора, с заряженными

винтовками. Группа сразу разбежалась; французы стреляли, четыре человека были окружены и пойманы, в том числе Отто и Маренхольц. Йорг смог пробиться. Он побежал через поле в соседнюю деревню, взял там велосипед у дружески настроенного к нам крестьянина, поехал, всюду украдкой спрашивая дорогу, в Майнц. Четверо еще не были доставлены в тюрьму, а сидели в казарме марокканцев, вероятно, их должны были допросить еще более подробно.

Еще ночью мы подняли Мюльница из кровати, который, в свою очередь, побежал к своему дяде. У этого дяди была старая, но быстрая машина фирмы «Адлер». Я написал записку для моей фирмы, которая, как часто уже бывало, сообщала, что я болен и должен, к сожалению, соблюдать постельный режим.

Утром мы отправились в путь, Керн и я в машине, которой управлял Мюльниц, Хайнц, Йорг, два полицейских в штатском платье и молодой коммунист, друг Отто, по железной дороге. У каждого из нас была в обоих карманах брюк по одному пистолету, в обоих карманах пиджака по одной ручной гранате-лимонке. У Керна в пальто было еще две ручных гранаты с длинными ручками.

Майнцы, еще за день до этого проинформированные Йоргом, выяснили, что пленные заперты на территории казармы марокканцев, бывшей школы, в спортзале. Керн смог записать положение зала и сообщил о своем плане. Затем мы приступили к делу. Машина ждала поблизости от казармы, в ней сидели Йорг и Хайнц. Майнцы и трое других распределились по близлежащим улицам. Керн и я пошли, причем темп наших шагов не совпадал с темпом биения наших сердец, к воротам казармы.

Часовым был марокканец. Он ходил туда-сюда короткими, семенящими шагами. Бесчисленные французские солдаты и офицеры проходили мимо, неторопливо входя и выходя через ворота. Спортзал был отдельно стоящим зданием во дворе. Я остановился поблизости от часового, обе руки в карманах брюк, сжимающие ручки пистолетов, пистолеты сняты с предохранителя. Керн элегантно обогнул угол, прошел мимо часового, вежливо приподняв шляпу. Тот сразу пропустил его.

Непостижимо, как много увидел я в немногие последующие секунды. Солнце ярко освещало двор, отражалось в больших булыжниках, заставляло сверкать окна и осколки стекла на стенах. Стайка воробьев чирикала на клочке земли, в тени большого каштана, который в первом украшении ранней весны гордо тянул вверх блестящие коричневые почки с нежно-зелеными верхушками. Как грациозно косо сидели кепи фланирующих мимо французов.

У часового было желтое, бледное лицо и глубоко посаженные глаза с синеватыми тенями. Его форма болталась вокруг тонкого тела; он был увешен грубо сотканной, твердой портупеей, плоская каска сидела у него на затылке. И Керн, Керн шел с естественной легкостью, пальто из грубошерстного сукна раздувалось от его быстрых шагов, отдельные камешки гальки летали и брызгали под его ногами. Теперь он стоял в воротах зала. Теперь он потянулся в карманы пальто…

Я хрипло закряхтел, сделал один, два шага в сторону часового, который повернулся ко мне. И Керн вытащил ручную гранату, подвесил ее на ручку двери и выдернул чеку. И с коротким поворотом отошел в сторону, прижался у стены, в угол.

Часовой осматривал меня удивлено. Я неподвижно смотрел ему в лицо и считал в уме. Пять секунд, пять секунд, и тогда…

Глухой треск. Часовой вздрогнул, закрутился на месте. Через два шага я был у него. Теперь я ничего не видел, я только видел часового, тот пристально смотрел из расширенных, покрытых черной краской пещер, опустил нижнюю челюсть, схватился за винтовку. Тут мои руки выскочили из карманов, пистолеты дернулись кверху, я закричал:

— A bas les armes! (Оружие на землю!) Часовой отшатнулся, широко открыл, непонимающе глаза и рот, и пристально смотрел на дула пистолетов. Там, шаги, тени, шум. Керн там, и другой тоже, французы кишели при этом; я отпрыгнул назад, я увидел, как Отто так ударил кулаком под подбородок спешившего «пуалю», что тот, шатаясь, упал в руки своему товарищу. И Керн, подняв обе руки вверх, стрелял в воздух; я повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь.

Эта проклятая мостовая этого города! Сколько людей было на улицах! Но были ли это люди, все же, или тени? Бледные диски, вместо лиц, тонкие черты, вместо фигур; дальше, дальше. Там Йорг, там машина. Двери распахиваются, мы вваливаемся внутрь; машина стонет, дергается и едет.