Вне закона
Шрифт:
Говорит он слабым голосом, слова выговаривает с трудом. Шутка ли, проделать такой путь с распоротыми легкими!
— А я все-таки убил того фашиста, — говорит Смирнов и пытается повернуть ко мне голову.
— Какого фашиста? — спрашиваю я, наблюдая за сильными взмахами весел. Мягко, ребром весла рассекает Баламут черную воду.
— Того, на первой засаде. Перед тем как ранили меня. Я видел, как он схватился за живот и упал, клянусь тебе… У него лицо человека обреченного, такое лицо, какое было у Саши Покатило на телеге, после разгрома Никоновичей.
— Упал и не двигался? — деловито осведомился я, бесшумно
— Ну да!.. — Кашель, слабый, судорожный, сотрясает этот обтянутый кожей скелет, в котором чудом теплится еще искорка жизни. Юрий возбужденно кивает головой: Ну да!.. Я минуты три наблюдал — лежит колодой, не шевелится. А потом меня ранили. Знаешь, я все последние свои дни отдал бы сейчас за то, чтобы умереть сейчас как Зоя… Ничего не успел… Так трудней… И мама ничего не знает…
Если я раньше тебя выберусь из тыла, даю торжественную клятву Смирнову, — я заеду к твоей матери, расскажу ей…
— Бросьте болтать! — говорит Баламут. Осторожно скрипят уключины.
Мягкий толчок нос лодки уткнулся в берег. Днище лодки скребет по песку. Юрий силится сказать что-то, но хватается за грудь и ничего не говорит. Бережет силы. Мне очень хочется передать Юрию часть той новой силы, которую я в себе сейчас чувствую. Был душевный разлад, было мучительное раздумье, была растерянность, но сейчас все это остыло, осело свинцовой решимостью, а вокруг все стало прозрачней и ясней…
Последним, взвалив на лодку мотоцикл, самолично орудуя шестом, переправляется Кухарченко. В полусвете раннего утра видно, что он грязен, как черт, с головы до ног облеплен болотной грязью.
Дробные капли дождя тяжелеют, барабанят чаще. Ветер колышет и рвет над размытым глинистым берегом тоскливо-серые полотнища дождя. Алеся помогает мне снять ремень с наганом и надеть его под мундир, подальше от дождя. Вода струйками стекает по лицу, смывает походную пыль с ее потемневших волос.
— Куда мы идем? — вдруг слышу я на берегу истерически гневный голос Самсонова. — Куда нас ведет этот самозванец Самарин?! Опять в командиры лезет? Я командир! Принимаю решение: идти к Бажукову — там лес больше! Кухарченко! Леша! Выдели охрану для штаба.
Ссора с Кухарченко временно забыта, теперь без Кухарченко не обойтись.
Дождь до предела сузил мир, задержал собравшуюся было уходить ночь. За его седым ветром разлохмаченными косами внезапно вырастает сизая стена чужого, незнакомого леса. От него веет угрюмой нелюдимостью. Шум дождя, чем дальше забираемся мы в мглистые дебри, становится тише, глуше. Обтекая заросшие утесы лесного дна, пропадая в темных омутах, вздымаясь на порогах, катит людской поток по лесному бездорожью. Запоздалый рассвет застрял где-то высоко над землей, заблудился в лабиринте лесного чердака, повис там тяжелым и тусклым облаком, забыв разогнать грузно осевшие в глубоких лесных подвалах холодные ночные тени…
— Привал? Нет, дневка! Приказано разбить палатки. Самсонов — в наброшенной на голову немецкой плащ-палатке — похож на злую старуху.
— Располагайтесь, — говорит он вполне окрепшим голосом.
Он стыдится, как видно, вчерашнего своего поведения и потому напускает на себя вид преувеличенно суровый и спокойный, но я вижу, как настороженно, подозрительно заглядывает он в глаза каждому: недавнее унижение не дает ему
— Ефимов, ко мне! Возьми человек пять-шесть и отправляйся с ними немедленно назад, в Хачинский лес. Свяжись с оставшимися, передай всем мой категорический приказ. Приказываю всем, и в первую голову Курпоченко, Дзюбе и Мордашкину, немедленно идти на соединение со штабом бригады. Я буду считать дезертирами всех, кто уклонится от исполнения этого приказа. Я сообщу их имена Большой земле, объявлю их изменниками, врагами народа. Бригада должна остаться бригадой. Понятно? Ты, Богданов, останешься здесь за командира. Расставь часовых, вышли усиленные заставы на опушку. Головой отвечаешь за людей. Я отлучусь ненадолго с Кухарченко, выясню у Бажукова обстановку. Быть всем начеку…
— Товарищ капитан! — Ефимов прерывает командира на полуслове. — Я не могу возвращаться туда. — Ефимова знобит, то ли от холода, то ли от сильного волнения, — Где вы — там и я. Мало ли что может случиться!
— Ладно! Тогда Боков и Самарин пойдут, — смягчается, поразмыслив с минуту, Самсонов. — Но знай — на тебе, Ефимов, лежит значительная доля вины за… за то, что случилось. Если бы ты не отлынивал от связи с Вейно, мы были бы своевременно предупреждены о замыслах немцев. Помни это!
Метнув испепеляющий взгляд в сторону начштаба, Самсонов удаляется. С достоинством, с прежней начальственной осанкой. Как будто ничего не произошло. Как будто не он — главный виновник поражения. Желтые сапоги его заляпаны болотной грязью. Ему заступает дорогу Боков. Рядом с ним Самарин.
— Слушай! — говорит Боков Самсонову. — Мне непонятен твой приказ. На кой ляд тебе понадобились здесь Аксеныч и Мордашкин? Разве ты собираешься совсем уходить из наших районов?
— Не ваше, Боков, дело! — говорит сквозь зубы Самсонов, глядя страшными глазами на бывшего своего заместителя.
Но выдохлась, совсем выдохлась гипнотическая сила его глаз. Боков спокойно бросает Самсонову:
— Вряд ли «Центр» согласится на это. И все мы не согласимся. Это мое дело. Это наше дело.
Он поворачивается и уходит.
Дрожа от холода и усталости, бойцы закуривают, расстилают шинели и пальто, натягивают палатки, наскоро протирают оружие, стаскивают сапоги, перематывают портянки, перевязывают раны, то и дело озираясь на незнакомый лес. Надо подкрепиться скудными, прихваченными из лагеря припасами еды, надо урвать хотя бы часок для сна…День проходит невероятно спокойно. До жути спокоен лес вокруг лагеря, словно замер он перед взрывом выстрелов и воплями немцев, словно разглядывает он пришельцев холодно и отчужденно. К вечеру дождь затихает, небо за растрепанными верхушками сосен немного проясняется. Ровный, сильный ветер скользит по лесным вершинам, спешит куда-то. Не спится, не лежится…
— Слыхать, Бажуков встревожен: мы карателей принесли на плечах.
Вечером Самсонов строит партизан, производит перекличку, временно объединяет всех бойцов в один отряд, разбивает его на роты; командиром первой роты Самсонов назначает Кухарченко, командиром второй — Ефимова. Комиссара Перцова, не давая никому никаких объяснений, Самсонов бесцеремонно зачисляет рядовым в одну из рог. Нового комиссара Самсонов не назначает, ему теперь не до приличий. Падение Перцова никого не радует, никого не печалит, и только Щелкунов после команды «разойдись» говорит мне: