Вне закона
Шрифт:
— У тебя, Ольга, котелок жира имеется? — деловито осведомляется Щелкунов. — Факт! Дай-ка нам жиру, раненые вот жалуются — этот суп только пучит пуп, баланда поперек горла комом встает.
Самсонов недовольно поднимает брови. Лицо Кухарченко принимает заинтересованное выражение. Ольга отвечает лаконичным отказом.
— Да ты что, кулачка, что ли? — агитирует ее Владимир. На худой шее его вздуваются жилы. — Ты брось эти единоличные фокусы! У нас тут все общее, у нас только раненым поблажка делается! А ты?.. Нехорошо! Вот и товарищ капитан тебе скажет…
Лица Баженова, Казакова, Бурмистрова
— Не до жиру, быть бы живу, — ухмыляется он.
Но Самсонов тут же показывает, что мы недооценили его. Напуская вдруг на себя суровость, он говорит нам всем:
— Да, да, Ольга, отдай жир раненым. Я сегодня же распоряжусь, чтобы в моей бригаде покончили с этой подхалимской затеей — штабными кухнями. Перцова я уже снял за все эти безобразия, попадет и другим на орехи. Партизанские командиры должны питаться из одного котла с бойцами.
Ольга, поняв, что никакие возражения уже не помогут, молча и неохотно вручает нам котелок. Кухарченко оглушительно хохочет, лезет под шумок за блином.
Когда мы отошли с трофеями, Баженов размешал жир в баланде ложкой, держа ее в левой, здоровой, руке, и так объяснил поведение Самсонова:
— Такие начальники всегда, как припрет, в демократию начинают играть и в любви к нашему брату признаваться.
Я оглянулся на Самсонова. Он опять склонился над картой и такой напустил на себя глубокомысленный и многозначительный вид, словно обдумывал последние детали генерального сражения второй мировой войны. Да, не тот уж Самсонов. А если ему все-таки удастся собрать и снова объединить бригаду? Он, кажется, хочет этого, и, пока он стремится к этому, он работает на нас. Так ли это?.. Не свыкся ли я с ненормальным положением в отряде? Не ищу ли просто оправдания своей бездеятельности?
Котелок пуст, дымя догорает костер, приятное тепло охватывает все тело, приливает к озябшим в грязных сапогах мокрым ногам. Клонит неудержимо ко сну. В ушах шумит от бессонницы, гудит голова. Прошло двое суток — двое суток без сна. Щелкунов, так и не притронувшись к баланде раненых, уходит ополоснуть наш котелок. Алеся приходит из лесу, собрав для нас почти целый котелок ежевики. Мы съедаем ежевику, а Алеся стелит нам постель: собирает еловые лапы, расстилает свой пиджак. Она положит под голову наши вещевые мешки и укроет меня и Баженова своим байковым одеялом и немецкой шинелью Черного. Хорошо… Но как же быть с Самсоновым?..
Теперь, когда Полевой и многие наши друзья остались в Хачинском лесу, я нещадно ругаю себя за упущенные возможности — объединившись, мы могли бы найти путь к могилевским большевикам, послать человека за фронт или завладеть рацией.
Тяжелую ответственность возложил ты на меня, Богомаз! Разве не чувствую, не понимаю я, что, умывая руки от решительного, незамедлительного вмешательства, я сам совершаю преступление.
У палатки Самсонова сгрудились партизаны. Я иду к ним.
Боков, по своему обычаю, рассказывает очень скупо, экономя слова:
— Немцы, видно, знали точно, где лагеря наши: сразу нашли их и разорили. Наш лагерь тоже разрушили, «гробницу» сожгли, арсенал взорвали. Но за
— Разойдись! — командует, вставая, Самсонов. — Боков! Доложишь мне одному.
Самсонов понимает: чтобы быть авторитетным командиром, надо знать больше, чем знают подчиненные. Для этого годятся всякие, даже искусственные меры. Надо отгородиться от подчиненных, держать их на дистанции, ввести строгую секретность. И не только потому выгодно ему наедине выслушать Бокова. Но партизаны не уходят, партизаны хотят слышать все, о чем Боков может рассказать им.
— Я повторяю слова Аксеныча и Полевого, — бесстрастно говорит Боков, глядя поверх Самсонова.
— Кто их мог спасти? — спрашивает, помедлив в нерешительности, Самсонов, делая вид, что не заметил ослушания или забыл о том, что приказал людям разойтись. — Неизбежные жертвы войны! Может быть, нам вообще не следовало бороться против оккупантов? Может быть, не стоило сбивать самолет над Красницей? А ведь из-за него немцы сожгли село! Я, что ли, в этом виноват?
— Полевой и Аксеныч говорят, что не нужно было форса ради задаваться перед людьми своей силой, не нужно было зазывать в лес, не нужно было обещать непосильную для нас защиту от карателей…
— А кто их звал? Они сами пришли… — У Самсонова набухают синие жилы на голом черепе.
— Немцы теперь их за партизан выдают, — продолжает невозмутимо Боков. В сводках своих их как партизан пишут. А приказ твой Аксеныч и Мордашкин выполнять не желают. Партизаны Мордашкина и Аксеныча — рабочие Ветринки, крестьяне Смолицы — связались с партийным подпольем в Могилеве и будут действовать по его указанию.
— От хаты своей отойти боятся, предатели! — свирепо выпаливает Самсонов. Он не только взбешен. Он испуган. Ярость поостынет, а страх останется. Он начинает понимать, что нигде на нашей земле, пусть даже оккупированной, не удастся спрятать ему свои кровавые дела. Глупо было и мечтать об этом.
— Дома их сожгли. Родных расстреляли, — говорит Боков. — И все мы знаем, что они не предатели. Такими словами, Самсонов, бросаться нельзя. И еще говорят они, что если уж потребовалось именные списки отряда составлять, то надо было зашифровать их. Списки попали в Кулыпичах к карателям. Твою, Гаврюхин, семью расстреляли и твою, Блатов, тоже… Каратели сожгли дома и перебили семьи многих наших местных партизан. Федя Иваньков — помните, он у нас в санчасти лежал, Витька вот его из боя в Ржавке вытащил — ползком после засады в Кулыпичах до Рябиновки всю ночь полз, спрятался в хате у матери. А немцы со списком примчались, убили его зверски и всю семью гоже — только мать спаслась.