Внеклассные занятия (СИ)
Шрифт:
Все-таки я хотела максимально ощутимо передать их разницу. Да, 8 лет - не так уж и много, но когда тебе 17, а ему 25 - это огромная пропасть, думаю, многие со мной согласятся. Даня не монстр, а вполне разумный мужчина, и я бы даже отдала ему должное за этот его поступок. Ведь будь он мягче - последствия могли быть гораздо хуже. Впрочем, не стоит недооценивать Кристину. Здесь правильно было подмечено - она личность сильная, хоть еще и не вполне сформировавшаяся, эмоции пока правят ею.
Ну вот, в общем-то и все, что я хотела сказать. Надеюсь, моя точка зрения не испортит вашего отношения
Спасибо всем огромное! Очень люблю вас, мои внимательные читатели! Приятного чтения!
Домой я пришла, когда уже стемнело, прошатавшись по улице часа три, пытаясь хоть как-то собрать собственные мысли. Безразлично я встретилась с материнским, каким-то по-щенячьи грустным, взглядом в прихожей. Механически сняла шарф, разулась, расстегнула куртку, которая лениво сползла с плеч на пол. Не замечая этого, бреду в свою комнату, от усталости еле перебирая ногами.
– Есть будешь? – спрашивает мама, будто это был единственный вопрос, который ее интересовал.
Отрицательно качаю головой, так и не включив свет, забираясь на диван в своей комнате, поджав колени к подбородку. Мама замирает на пороге, не зная, что еще можно мне сказать, как хотя бы частично вернуть жизнь в тело дочери, что стало аморфным за одни лишь сутки.
Мне кажется, что слез уже не осталось, но глаза снова режет и горячая струйка бежит по щеке, сверкая от светивших в темное окно уличных фонарей. Пустота царит в комнате, такая же глухая и безмолвная, что и внутри меня. Кажется, что впервые сейчас заглянула вглубь себя, в самую душу. И что я вижу перед собой? Только пустоту и ночь…
Бесшумным призраком мама скользнула ко мне на диван. Она отрывает мои руки, до того обнимающие колени и заводит к себе за шею. Крепко, но в то же время нежно она обнимает меня, вслушиваясь в мои всхлипы, гладит меня по волосам, намокшим от идущего весь день снега, шепчет что-то успокаивающе и ласково, но я не понимаю ни слова.
– Все, мама… - спонтанно шепчу я, сжимая ткань маминого халата на плечах. – Все закончилось…
– Тшш… - шепчет мама, гладя меня по спине, как облезлого и больного котенка. – Все правильно. Так нужно, родная, так правильно.
Нужно… Кому? Для кого правильно? И почему так больно, если это настолько правильно?
– Хочешь, я поговорю с Екатериной Сергеевной, и тебе заменят учителя по истории? – предлагает мама, перебиваемая моими жалобными всхлипами и поскуливаниями. – Будешь посещать историю с другим параллельным классом?
– Нет, не хочу, - уверенно отрезаю я, приподнимая голову и стирая свои обидные слезы, показывающие мою слабость. – Все нормально, все остались живы, здоровы, и я не намерена грести по полной из-за своей собственной глупости и чужого цинизма. Я буду учиться только в своем классе. Все будет нормально, мам…
– Ну, смотри по себе, - вздыхает мама, выдавливая едва заметную улыбку, обрадованная моим серьезным
– Мамочка, я люблю тебя… - обнимаю маму сильнее, прижимаясь к ее плечу.
На самом деле, мать оказалась единственным человеком, сказав которому «люблю», я не боюсь получить в ответ «а я тебя – нет». И это дорогого стоит. Сейчас я это знаю наверняка.
– Родная моя, я тебя тоже люблю! – улыбается мама, ответно сжимая мои плечи. – Никто в мире не стоит твоих слез… Самая смелая моя девочка, самая искренняя и доверчивая…
– Мам, не надо продолжать… - смеюсь я, впервые за прошедшие сутки ощущая легкость внутри себя.
– Хорошо, не буду. Тебе помочь с уроками?
– Мам, ты не заглядывала в мои тетради с третьего класса! – удивляюсь я, не сумев сдержать повторного приступа смеха.
– А теперь хочу провести вечер с моей непослушной дочерью, проверяя ее уроки! И что такого? – мама на секунду задумалась, затем осторожно спросила: - Может, ты хочешь чего-то еще?.. Только скажи, я попробую…
– Мам, я очень не хочу видеть в этом доме Льва Романовича, - вмиг становлюсь серьезной, умоляюще глядя в глаза матери. – Очень не хочу…
– Хорошо, - вдыхает мама, заправляя непослушную прядь волос мне за ухо. – Его здесь больше не будет. Обещаю…
Должно быть, предложение мамы о смене историка избавило бы меня от многих проблем и пошло бы на пользу для восстановления моего порушенного внутреннего мира, но также это был бы символ признания мной своей слабости. А это самое противное, что могла бы почувствовать я - жалость к самой себе. Жалость от всех окружающих, которые были в курсе моих душевных терзаний. А самое главное – он бы увидел эту жалость, понял бы, насколько больно мне сейчас, и смотрел бы на меня, как на нечто жалкое, поруганное им же, никчемное существо. Нет, не будет ему такой чести! Хватит того, что изрядно потоптался на моих самых искренних чувствах!
– Ужасно написали последнюю самостоятельную, - высказывает недовольство Даня, мельком окинув взглядом притихший класс. – Викторов, раздай тетради этим неучам. Не знаю, как вам удалось досидеть до одиннадцатого класса, не соображая элементарных вещей! Не говоря уже о грамотности… Ужас просто!
Получив свою тетрадь, я открываю ее на той самой самостоялке, о которой сокрушался Даня. Мельком пробежавшись по ней глазами, я поднимаю руку с целью задать пару вопросов преподавателю.
– Да, что тебе, Ярославцева? – он даже не смотрит на меня, пролистывая классный журнал, прибывая в крайне плохом расположении духа.
– Почему мне «пять»? – спрашиваю я, не поднимаясь с места.
– И чем ты недовольна? – переспрашивает учитель, кинув на меня беглый раздраженный взгляд.
– Ну, учитывая, что вы подчеркнули три четверти моего текста и то, что я перепутала два определения и несколько дат, могу сделать вывод, что эта работа точно не на «отлично». – объясняю я, просматривая пару листов в своей тетради.
– Ты хочешь поспорить со мной насчет принципа моей оценки работ?
– Я хочу справедливости, Даниил Евгеньевич. Надеюсь, вам знаком смысл этого слова?