Внемлющие небесам
Шрифт:
Томас беспомощно развел руками. Макдональд приложил палец к губам.
— Все будет в порядке, Билл, — прошептал он. — Видеть и слышать — мало. Необходимо еще и ощутить.
— Я уже ощутил, — буркнул Митчелл.
Они все больше обращали на себя внимания. Томас нагнулся к Митчеллу.
— Чем ты отличаешься от Мака, — шепнул он, — так это тем, что не выносишь людей и терпеть не можешь ситуаций, овладеть которыми не в состоянии. А таковых в нашем деле предостаточно.
— Люди… — остальные слова замерли на губах Митчелла.
Свет на стадионе погас — будто отверстая десница Господня обрушила на всех тьму
— Мерзавец паршивый! — буркнул он. — Ну ничего, на этом он далеко не уедет!
Вокруг по-прежнему царила настороженная тишина — похоже, каждый надеялся: вот-вот случится чудо. И одинокий яркий луч скользнул из-под самого купола и, разорвав тьму, образовал белый круг в центре арены. Посреди круга, будто сошедшая с потоком света, виднелась одинокая человеческая фигура. Она приковывала взоры всех, на нее нельзя было не смотреть. Лишь небольшая часть собравшихся, сидевших на стульях вплотную к световому кругу, имели возможность разглядеть лицо этой фигуры. С высоты, где сидел Митчелл, ее контуры напоминали примитивный детский рисунок. Иллюзия белизны и розоватой телесности, черноты одеяния и худобы, высокого роста. Руки фигуры — вознесенные и распростертые — словно намеревались обнять всю публику, если только это можно, вообразить публику за стеной мрака. Присутствующие, затаив дыхание, не давали о себе знать.
Впрочем, ощущение присутствия толпы постепенно возвращалось, но теперь это уже было единое существо, одно живое создание, единая крепчайшая цепь, составленная из тел. Толпа ждала послания. Митчелл впился глазами в фигуру. Она одиноко стояла в круге света, удерживая в своих руках всю эту массу людей, собравшихся здесь. Всех-всех. Ни микрофона, ни трибуны, даже какого-нибудь стола или стула рядом с ней. Одинокая фигура посреди онемевшей аудитории, среди десятков тысяч людей.
— Ну говори, черт тебя подери, говори же! — буркнул Митчелл, уже заранее понимая: человек в световом круге станет медлить, растягивать этот мир, напрягая его, будто тончайшую вибрирующую струну, до крайнего предела выносливости слушателей… Старый сукин сын знал, что делает. Публика перестала дышать.
И тогда он заговорил. Голос его, будто, напоенный силой колдовских чар, заполнил купол стадиона подобно гласу Божиему; звук, шедший отовсюду, заставил всколыхнуться всю аудиторию, потрясенную и сплотившуюся еще крепче. Голос упрочил узы общей цепи и еще сильнее разжег скрытое пламя. Казалось, вещала сама мудрость и истина.
— Мы одни.
Толпа ахнула в едином вздохе.
— Таково послание, — продолжал звучать глас. — Послание Божие. Вам говорят, есть послание с другой планеты, похожей на нашу, от людей, подобных нам.
Однако они не ведают, что говорят. Услышан глас Божий, но не уразумели они того. Силятся понять своим разумом, но не могут. Ибо должно уразуметь сердцем своим. Ибо должно верить. Несть послания, аще не от Бога, и приносят его ангелы Господни. От кого же иного следует ждать нам посланий?
Слушатели замерли в ожидании ответа.
— Есть Бог и есть человек и никого более нет. Во всем мироздании лишь Бог и мы. Так есть. И так тому и должно быть.
При этих словах толпа всколыхнулась, как хлебное поле под ветром.
— Так стоит ли бояться? — голос возвысился. — Стоит ли противиться истине, коль скоро
Толпа вздохнула одним дыханием.
— В этом есть суть послания — во словах человеческих, обращенных вспять; тщета человеческая явлена, подобно отражению в зеркале: нет более никого, но лишь мы сами…
Слова лились и лились — свободно, неудержимо, словно некое вседовлеющее природное явление, будто знамение. Сила умножилась в толпе, подобно магнитам, соединенным в долгий ряд, и каждый в отдельности неизмеримо усиливал общее поле; так и соединенные силы ста тысяч мыслящих и чувствующих единиц достигли, как в одном существе, мощи, которая, казалось, способна охватить весь город, пронизать всю планету, быть может, даже зажечь или же погасить звезды…
Они брели по пустому коридору где-то в подземной части стадиона, и эхо шагов отражалось от бетонных стен, пола и сводов. Обувь взбивала легкие облачка цементной пыли. В тусклом свете фонарей, подвешенных к потолку, коридор тянулся, казалось, бесконечно.
— Ну так как? — спросил Томас и слегка вздрогнул от неожиданно сильного эха. — Что скажете о «словах человеческих, обращенных вспять»?
— Сукин сын! — ответил Митчелл.
— «On doit se regarder soi-nzeme un fort long temps, — проговорил Макдональд, — avant gue de son-ger a condamner les gens».
— Что он сказал? — обратился Митчелл к Томасу.
— Это из «Мизантропа» Мольера. Не суди, мол, других, пока хорошенько не присмотришься к самому себе, — перевел Томас.
Митчелл пожал плечами.
— Я предпочитаю хорошенько присмотреться к нему, — сообщил он.
— Вы уверены, что мы идем правильно? — спросил Макдональд.
— Джуди говорила, сюда, — ответил Митчелл.
Коридор вывел их в зал. Громадные гидравлические подъемники упирались в потолок, образуя целый лес поршней. В центре находилась металлическая клетка со встроенными внутри пультами управления со множеством рычагов и большими кнопками красного и зеленого цвета. Клетка оказалась запертой. Тишина запустения, переполнявшая зал, нарушалась лишь звуками их шагов.
— Чертовщина, — убежденно высказался Макдональд.
— Сукин сын, — опять повторил Митчелл. — Теперь — туда, кажется.
Он провел их через пультовую, и, пройдя еще один коридор, они вышли к двери, выкрашенной в серый цвет. Легонько постучал. Не получив ответа, постучал сильнее. Дверь чуть приоткрылась.
— Джуди? — спросил он.
— Билл?
Дверь раскрылась шире. В коридор выскользнула девушка и протянула Митчеллу руку.
— Билл!
Она оказалась изящной брюнеткой с огромными черными глазами, состоящими, казалось, из одних зрачков. Особенно красивой ее назвать нельзя, а сам Митчелл, рассуждая спокойно, объяснял ее обаяние чарами глаз. И, хотя временами ему и удавалось сохранять рассудительность, его неудержимо влекло к ней, ибо для него в мире она была единственной, а значит, прекрасной.
Взамен поцелуя он лишь пожал ей руку: демонстрации чувств она не любила. Плоды пуританского воспитания — так он это определил еще во времена их учебы, когда они начали встречаться.
— Старый прохвост дома? — осведомился Митчелл.
— Билл! — воскликнула она, впрочем, в голосе не ощущалось особого протеста. — Он же мой отец! Сейчас он отдыхает. Ты ведь знаешь, ему нездоровится. Эти проповеди дорого обходятся для его здоровья.
— Это мистер Макдональд, — представил Митчелл. — Он возглавляет Программу.