Внесите тела
Шрифт:
Он возникает на пороге, Генрих скашивает глаза, вяло произносит:
– Сухарь, входите и садитесь.
Генрих знаком отпускает слуг, что мнутся у двери, сам наливает вино, говорит:
– Племянник расскажет вам, что случилось на турнире. Славный малый Ричард, не правда ли? – Взгляд короля блуждает. – Сам я не выступал. Она вела себя, как обычно: сидела среди фрейлин, невозмутимая и надменная, любезничала с джентльменами, то с одним, то с другим. – Генрих хихикает фальшиво, невпопад. – Вела беседы.
Затем начались поединки, герольды выкликали верховых рыцарей.
– Обычная вежливость, – объясняет Генрих, ерзая в кресле. Словно оправдывается. Он кивает: разумеется, сир. Неясно, вернулся ли Норрис на арену. После полудня Ричард Кромвель протиснулся сквозь толпу на галерее, стал на колено перед королем и наклонился к монаршему уху.
– Ричард рассказал, этот музыкант, Марк, во всем признался. Сам? Ваш племянник ответил: никто его не неволил. Ни один волосок не упал с его головы.
А мне теперь придется сжечь крылья из павлиньих перьев, думает он.
– Потом… – Внезапно король замирает, словно лошадь под Норрисом, и – больше ни слова.
Нужды нет: он, Кромвель, уже знает, что было дальше. Выслушав Ричарда, король встал, слуги забегали. «Найдите Генри Норриса, – велел Генрих пажу, – скажите, что я скачу в Уайтхолл и хочу, чтобы он меня сопровождал».
Король ничего не объясняет, никого не ждет, не разговаривает с королевой. Он покрывает милю за милей, Норрис скачет сзади: озадаченный, от страха еле держащийся в седле.
– Я предъявил ему обвинение, – говорит Генрих. – Рассказал о признании мальчишки, Марка, но он упрямо твердил, что невиновен. – И снова тот же фальшивый, неприятный смешок. – Позднее его допросил мастер казначей. Норрис признался, что любит ее. Однако когда Фиц обвинил его в прелюбодеянии, в том, что желал моей смерти и хотел жениться на моей вдове, Норрис сказал: нет, нет и еще раз нет. Расспросите его, Кромвель, но не забудьте повторить то, что я сказал ему на пути в Уайтхолл. Я готов проявить милосердие, если он признается и назовет имена остальных.
– Марк Смитон назвал имена.
– Ему я не доверяю! – презрительно бросает Генрих. – Что значат слова какого-то скрипача по сравнению с жизнью тех, кого я числил своими друзьями? Мне нужны доказательства. Посмотрим, что запоют фрейлины, когда Анна окажется за решеткой.
– Их признаний более чем достаточно, сир. Вам известны имена. Позвольте мне арестовать подозреваемых.
Однако разум Генриха блуждает в иных сферах.
– Кромвель, что заставляет женщину искать в постели утех, противных естеству? Предлагать себя то так, то эдак? Где она этого набралась?
Тут есть один ответ. Опыт, сир. Прихоти мужчин и ее собственные желания. Но едва ли Генрих нуждается в ответе.
– Есть единственный способ, благоприятствующий зачатию, – рассуждает Генрих. – Мужчина сверху. Святая церковь одобряет такие сношения в разрешенные дни.
– Женщины обсуждают их между собой, – говорит он. – Как и мужчины.
– Но почтенной, набожной матроне, чья обязанность – производить на свет потомство?
– Возможно, она хочет пробудить чувственность мужа, сир. Чтобы отвадить его от Пэрис-гарден и других грязных мест. Или если они прожили вместе много лет.
– Три года! Разве это много?
– Нет, сир.
– И даже того меньше.
На мгновение король забывает, что говорит о себе, а не об умозрительном богобоязненном англичанине, лесничем или пахаре.
– Но откуда ей знать? – не унимается Генрих. – Откуда ей знать, что мужчине по нраву?
Он прикусывает язык, ответ очевиден: она расспросила сестрицу, которая кувыркалась в вашей постели до нее. Однако сейчас мысли короля блуждают далеко от Уайтхолла. Генрих думает о крестьянине с мозолистыми ладонями и его жене в скромном чепце и фартуке; перекрестившись и испросив у Папы отпущения грехов, крестьянин тушит лучину и угрюмо соединяется со своей второй половиной: ее колени направлены вверх, к потолочным стропилам, его зад сотрясается при толчках. Когда всё позади, набожная пара преклоняет колени рядом с кроватью и возносит хвалу Господу.
Но однажды днем, когда крестьянин батрачит, в бедную хижину забредает юный повеса, помощник лесничего, и, не долго думая, достает из штанов своего петушка: ну-ка, Джоан, ну, Дженни, согнись-ка над столом, и я научу тебя тому, чему матушка тебя не учила. И когда под вечер крестьянин возвращается домой и с кряхтеньем взбирается на жену, дабы исполнить супружеский долг, с каждым толчком и стоном женщина вспоминает об ином удовольствии, что и слаще, и гаже. И тогда, помимо ее воли, с губ слетает имя. Ах, Робин, мой сладкий! О, Адам, сладкий мой! А ее благоверный, до которого не сразу доходит, что его зовут не Робин и не Адам, а Гарри, задумчиво скребет в затылке.
За окном стемнело, пора зажигать огни. Он открывает дверь, и королевские покои разом заполняет толпа: слуги суетятся вокруг Генриха, словно ласточки в ранних сумерках. Король почти не замечает их.
– Кромвель, вы думаете, до меня не доходили слухи? Думаете, я был глух, когда трактирщицы чесали языками? Я человек простодушный. Анна утверждала, что девственна, и я верил. Семь лет она лгала мне, что непорочна. Если женщина способна на такой обман, она ни перед чем не остановится. Я разрешаю вам заключить королеву под стражу. А заодно и ее брата. Даже упомянуть о тех мерзостях, которые она творила, немыслимо в приличном обществе, дабы не ввести в грех чистые души! Я рассчитываю на ваше благоразумие, а равно и благоразумие моих советников.