Внучка берендеева в чародейской академии
Шрифт:
– Возьми. – Я самолично наполнила чашку духмяным травяным отваром. – И скажи мне, Арей, чем обидела я тебя.
– Ничем, Зослава.
– Тогда отчего ты думаешь обо мне так… дурно?
Он вздохнул.
– Ты не понимаешь…
– Не понимаю, – охотно согласилась я. – Объясни мне, дурище, отчего это все вдруг разом переменилось?
Чашку он принял. Аккуратно на ладонь
– Зослава, если ты хочешь стать боярыней, тебе надо вести себя, как подобает боярыне. И значит, не якшаться со всякими… неподходящими личностями.
– С тобой, значит.
– Со мной.
– А если не хочу?
– Что? – Этакая мысль в Арееву светлую голову, видать, не заглядывала.
– А если, – говорю, в глаза его глядючи, – не хочу я становиться боярыней?
– Но…
Нахмурился.
Но пряника взял. Вцепился в него зубами. Жует, глядит в чашку, видать, ответ достойный думает.
– У нас вот в Барсуках жила одна девка… я-то сама ее не знала, не помню даже, поелику эта гиштория приключилась, еще когда меня и на свете не было… бабка сказывала, – я-то пряника в чай макаю, так оно и чай слаще, и пряник мягче. – Хорошая была девка… ладная… с лица и вовсе красавица такая, что глаз не отвесть. И вот увидел этакую красоту боярин один. И приключилась у них любовь превеликая. Такая превеликая, что боярин этот больше ни о ком, окромя своей зазнобы, и помыслить не мог. Увез ее из села родного, да не просто увез, а в храме поклявшись пред ликом Божини, что женою сделает.
– Соврал? – поинтересовался Арей.
– Не соврал. Сделал. И в город забрал. И хотя ж родители крепко против этакой невестки были, наперекор ихнему слову…
– Их.
– Их слову, – послушно поправилась я. – Он свою Матрену не обидел… научил… вот как ты меня учишь. Говорить научил. Ходить. За столом сидеть красиво. Прочим каким премудростям боярским. Она ему дитятко народила… и вот жить бы им да бед не знать.
– Не вышло? – Арейку отпускало.
Чуяла я, что и дышать стал ровней, и огонь его, сокрытый от глаз моих, приспокоился.
– Не вышло…
Малиновое варенье Арей принял с легким поклоном.
Попробовал.
Зажмурился… а и сама знаю, что хорошо оно, сладко и духмяно. Я в малину мятного листа кладу, для пущего аромату. И каплю меду.
– Горе людей или роднит, или разъединяет вовсе. Так моя бабка сказывала. Этих-то не разъединило, разрезало… угасла любовь. А тут еще боярыня старая шептать стала, что надобно иную жену искать, по роду, по достатку. Эта-то, мало того, что холопка, так еще и пустоцветна, коль только одно дитя слабосильное народила.
– Послушал?
– Развели их жрецы по разным сторонам, разрезали брачные узы. И отправилась Матрена домой, в Барсуки наши, только и там немного прожила. В пути-то еще от горя слегла с лихоманкою. Уж на что моя бабка лечить умеет, а не вытянула. Говорила, дескать, не было у Матрены желания такого, дальше жить. Душа ее от мира давно сбегла…
Арей молчал.
И я молчала: чего тут добавить.
Нет, не скрою, что были у меня мысли… всякие мысли были. Но и какая девка не мечтает, чтоб к ней во двор царевич молодой въехал, чтоб поразился ея красе девичьей да в седло поднял, увез за море-окиян, в чудо-страну, где реки молочные о кисельных берегах, а зерно в семь колосьев растет.
Но я ж разумею, что мечтать можно о всяком, а в жизни такому не случиться.
– Потому, коль боишься ты, что обо мне говорить станут, то не бойся. Сама знаю, что станут. На чужой роток не накинешь платок…
– Значит, не хочешь в боярыни.
– В посадские – нет.
– Тогда… уж прям не знаю, кого тебе в женихи сватать, – усмехнулся, но за теми словами послышалось мне облегчение превеликое.
– А просто хорошего человека…
Конец ознакомительного фрагмента.