Внучка берендеева в чародейской академии
Шрифт:
Я сама была яминой.
И желала еды… не той, не человеческой… но и ее тоже. Коснулась пирогов – истлели, пополнивши силу моего жара. А затем истлела и миска… и стол занялся. Дымом запахло… кто-то заверещал тоненько, страшно, и мое пламя потянулось к голосу…
– Стой! – Меня перехватили, не позволив добраться. – Стой, Зослава…
Руки держали крепко.
И сами были горячи, сплетены из огня, но чужого. Я же знала откуда-то, что, ежель выпью это чужое пламя, то собственное мое взметнется до самых небес, а может, и выше, до чертогов
Мне хотелось этого…
И я пила, тянула… задыхалась уже от жара.
– Зослава, послушай меня… это я, Арей… узнаешь?
Нет.
Лицо, из огня вылепленное, иное, не человеческое… как я вовсе могла его с человеком-то спутать? Люди слабые, никчемные, а в нем горит частица того, истинного пламени, которое пришло с изнанки мира. Оно мне нужно… нужней, чем ему…
– Сопротивляйся…
Зачем?
– Сопротивляйся, или сила тебя уничтожит.
Ложь!
Я и есть сила. Я и есть пламя, то самое, что, вырвавшись из печи, способно пройтись горячею волной что по лавкам, что по столам. Взметнуться, пусть и не до самых небес, но до крыши точно. И крышу поднять…
– Зослава!
Голос доносится издалека. Глупый-глупый человек, все же и человек тоже, потому как, будь он рожден подземным огнем, понял бы, поделился бы…
…скаредный.
И его огонь не желает становиться моим.
Больно!
И обидно… и снова больно, потому как я вот-вот сгорю… и тянусь, льну к нему, обнимаю уже не руками, но сонмами искр, что жалят пчелиным роем. А он терпит.
Принимает.
Боль сладка.
– Зослава, постарайся вернуться, слышишь?
Не хочу возвращаться.
Я танцую… иначе, чем девки, которые на летний перелом хороводы водят… пламени хороводы не нужны, а нужно…
– Зослава!
Я почти добралась, дотянулась, обвила змеем-полозом, приникла жадным ртом к нему, тому, который не желал делиться силой, жалел, как жалеют люди… ну и пусть… я бы забрала… сама бы забрала все, что мне надобно…
И глаза его видела, пережженные.
И страх в них. Он меня-нынешнюю лишь развеселил. Пускай… страх сладок, как еловая, просмоленная ветвь, что вспыхивает, лишь коснувшись короны костра.
– Зослава, не надо…
Он мог бежать, а не побежал.
И я остановилась.
Глядя в эти пережженные глаза, остановилась.
Сама.
Что я творю?
Покачнулась… почти вернулась, ставши человеком, пусть пламя во мне ревело немым голосом, буде бы человек – слабая подлая тварь… и я смешна, если хочу такою остаться.
А в следующий миг между мной и Ареем выросла стена слепящего огня.
– Прекрати! – Я слышала голос, но не смела отвести взгляд от этого, нового пламени, которое было сильным, сильнее моего. И уже меня саму тянуло склониться.
Поддаться.
Стать частью чего-то, несоизмеримо большего.
Искра к искре… как то заповедано было от сотворения мира.
– Кирей, ты ее…
– Замолчи.
Голос-удар. И наваждение уходит,
Подхватили.
Усадили.
– Куда ты полез, мальчишка!
Я смотрела.
Видела.
Понимала ли, что происходит? Навряд ли. В голове моей еще мешались что огонь колдовской, что голоса. И солнечный свет, невероятно яркий, от которого глаза слезились да появлялось желание вовсе спрятаться под лавку, прятал сожженную столовую.
Сожженную ли?
Все было как прежде… вот стена, расписанная березками… стол… и скатерть цела… пироги обуглились, но и только.
– Пей. – К губам поднесли стакан, я попыталась вывернуться, потому как огонь не любит воду, а я помнила, что еще недавно была огнем, но увернуться не позволили. – Пей. Так надо.
Евсей?
Евстигней?
Еська… всех назвали, спрятали одного меж многих… хитро, да как бы самих себя перехитрить не вышло… путается все, что нитки старые, которые клубками в бабкиной корзинке. Она мне шалю обещалась связать, чтобы кружевом, чтобы с цветами. Бабка-то моя – мастерица, каких поискать.
А в чашке – отвар травяной, горький. На вкус я различила мелиссу, чернокорень и еще бадьянов лист, который, судя по отвратному запаху, брали верно, на третью ночь после новолуния.
Мерзость.
Зато в голове прояснение наступает. И стыдно становится… до того стыдно, что…
– Как вы ее вообще выпустили? – Арей тут же, стоит, руку к носу прижавши, да только помогает слабо. Кровь идет, да какая-то… розовая, будто бы… и не только из носу, вон, из уха поползла.
– К целителям! – рявкнул Архип Полуэктович, и взгляд его был тяжел, до того тяжел, что желание спрятаться под лавкой сделалось почти неодолимым. – И после поговорим, гер-рой… проводите…
Никто не шелохнулся.
– Я сам, – Арей руку от лица отнял, но кровь полилась, что водица. – Я…
– Евстигней. Лойко…
На лице боярина появилась такая тоска смертная, что прямо жаль его, бедолажного, стало.
– Сам он… сам ты этакою манерою на погост отправишься, – проворчал Архип Полуэктович, но уже не зло, скорее устало. – Теперь ты…
Я вдруг поняла, что сижу не сама, держат меня.
Кирей держит.
И видать, что дается ему это немалым трудом, вон, побелел весь, а глаза и вовсе черными сделались, как то самое пламя…
– Отпусти.
– Но…
– Зося, ты слышишь меня?
– Да.
– И понимаешь, кто я?
– Понимаю. Как не понять. Чай, не блажная…
Еська засмеялся, тоненько так, нервически.
– А это, Зосенька, еще как поглядеть… блажные, оне побезопасней будут. Отпусти, Кирей. Видишь, вернулась она.
И азарин руки разжал, сам же покачнулся и, верно, когда б не плечо Евсеево, не устоял бы.
– Спасибо.
– Не за что, – хмыкнул Евсей. – Садись. И пей.
Плеснул в мою чашку из фляги да в руки Киреевы сунул.