Внуки красного атамана

Коркищенко Алексей Абрамович

И тогда началась настоящая охота. Найда азартно выслеживала Трушу. Егор и дед с таким же пылом продирались сквозь густые заросли вишенника и яблоневой дички. Миня командовал: "Заходи с левого фланга!", "Забегай с тыла!" Дед коротко и яростно дышал; лицо, налившееся тяжелой кровью, заливал горячий пот. Концы проволочных жестких усов свирепо задрались вверх, к перекошенным от гнева глазам.

Они гоняли кабана часа три. Вымучили его, и сами вымучились. Наконец Труша завернул во двор. С помощью охромевшей Панёты пытались загнать его в катух. Однако кабан - хоть убей!
– не

хотел туда, он шмыгнул в сарай, где хранились инструменты и всякий мелкий инвентарь, заметался по углам, переворачивая ящики с разной гремящей мелочью. Толкнул шаткий стол. Качнулась десятилитровая бутыль, стоявшая на нем; она упала на молот и хлопнула, забрызгивая деда керосином с головы до ног. Уж это было слишком!..

Миня рывком схватился за молот.

Егор едва успел пригнуться. Железная болванка прошумела над ним и с хрустом влепилась в лоб кабану. Он опрокинулся, задергал короткими ногами.

Дед, казалось, с недоумением следил за издыхающим кабаном, потом, выронив молот, устало выговорил:

– Нож принеси... Кровь из него выпущу... Егор выбежал из сарая с похолодевшим сердцем Потом они смолили кабана. Миня, обжигая щетину соломенными жгутами, оправдывался перед Панётой:

– Теперь во дворе будет тишь да благодать. А то свиристит весь день надоел, паразит!

Панёта знала, каким неукротимым в гневе бывал Миня. Оправдывала многие его поступки контузией. Поэтому и на этот раз мягко упрекала деда:

– Да ведь еще кабанец. Ни сала от него, ни мяса.

– Зато косточки с хрящиками есть, да, Егор?.. И ты же сама бога молила, чтоб его холера сгноила. Но зачем ему сдыхать без пользы?.. Лучше уж прибить да съесть, - шутил Миня.
– И притом, Панётушка, кабан мог насовсем убечь. Так что считай, мы его на охоте добыли!

Рассмеялась Панёта, согласилась:

– Ладно уж, буду так считать. Но ты нового поросенка добудь, чтоб к рождеству было что резать.

...Если бы не помнились Егору те светлые дни - как и жить сейчас, как выносить душевный гнёт?.. Вот вспомнил такую, казалось бы, мелочь, как охоту на собственного кабана, - и спасен, не разорвалось у него сердце, душа на место стала и вера укрепилась: вернутся родные люди с победой, наладится жизнь, и они снова посеют "арнаутку" и гибриды Уманского под вольным солнцем.

Остро загрустил Егор по деду Мине, с которым связана была его жизнь с малого детства. Он раньше не думал о том, насколько дорог ему дед, потому что тогда не чувствовал, не переживал с такой силой, как теперь. Любил, конечно, Миню, обожал, но и вредил ему по глупости, по детскому неразумению... Вот бы сейчас поговорить с дедом! Это был бы совсем другой разговор, многое теперь до него дошло. Очень хотелось Егору выговориться, высвободить душу от груза пережитого. Ну а если невозможно поговорить с Миней с глазу на глаз, то станет он ему писать письма. Конечно, никуда их не пошлет, будет прятать в укромном месте. И если он, Егор, попадет фашистам в лапы, что не исключено, и не останется жив, то дед из этих писем узнает, что внуки его (про Саньку и Васютку он тоже напишет) жили в оккупации по законам Советской власти, служили своему народу верно и честно, вели себя достойно, как и должно внукам красного атамана.

В тот же день, сидя за столом до

вторых петухов, Егор исписал две тетради, рассказывая, что с ним произошло с того часа, когда дед ускакал на позиции полка Агибалова, и до казачьего круга.

Проснувшись среди ночи, Панёта удивленно спросила у внука:

– Егорка, да что ты там все пишешь и пишешь?

– Письмо деду Мине пишу.

– Бог с тобой, что ты мелешь!

– Правду тебе говорю. Ну, пишу дневник. Потом ему передашь, если меня, ого... Ну, если я на задание куда-нибудь пойду...

– На какое такое задание!.. Куда?

– Бабаня, давай об этом позже поговорим, - попросил Егор.
– Мне как раз хорошо пишется.

Егор писал и писал - и на душе у него становилось все легче и легче. Ему представилось, что он выговаривался перед дедом, как перед живым. Видел его перед собой: вот он сидит, смалит цигарку, щурится от дымка, что тянется голубыми прядями к глазу, и внимательно слушает его рассказ.

С того дня стал Егор при удобном случае писать письма деду Мине.

Глава седьмая

Атаман Ригорашев поручил Егору привести Семена Кудинова в управу:

– Разыщи его и скажи, мол, зря он прячется, мы давно знаем, что он дома околачивается. Пусть идет ко мне, а то завтра будет поздно. Так и скажи.

– А если запротивится - не захочет идти?
– спросил Егор.

– Ну, тогда возьмешь обер-полицая Тадыкина и приведешь его под винтовкой.

Егор подкрался к Семкиному двору с Дашиного огорода. Жил Семка в новом доме, построенном года за четыре до войны, когда он вернулся с кадровой службы и женился.

Из подсолнухов Егор высмотрел: Семка ремонтировал в клуне кормушку. Костыли стояли рядом. Он прихрамывал, но не так уж сильно. Круглое лицо бывшего сержанта, обросшее рыжей щетиной, напоминало куст курая. "Ишь, замаскировался, - с усмешкой подумал Егор, - думает, никто его не узнает. Ну, я тебе сейчас сделаю "хенде хох!" Он по-кошачьи подобрался к клуне и стал в проеме двери, застя свет:

– Здорово, Федосеич!

Застигнутый врасплох, Семен выронил молоток и схватился за костыли.

– Да не хватайся ты за костыли, я видел - ты и без них прекрасно обходишься, - насмешливо сказал Егор.

– А ты зачем у меня во дворе шастаешь? Чего выслеживаешь?!
– зашипел Кудинов.

– Тебя атаман Ригорашев требует к себе. Семен вышел из клуни, обвисая на костылях, - показывал, мол, ноги не держат. Ощерясь, сказал с издевкой:

– Ты для кого стараешься, Ёрка? Ну дела - внук красного атамана на побегушках у гитлеровского пособника!

У Егора в голове помутилось от этих слов, но он сдержал себя:

– Федосеич, иди к Ригорашеву и не загрызайся, а то вызову обер-полицая Тадыкина и под винтовкой тебя поведу...

По дороге Егора очень тянуло рассказать Кудинову про то, что части с трактора и молотилки он снимал и прятал вместе с его отцом, но подумал: "Ладно, пусть с ним вначале потолкует Ригорашев".

Атаман встретил Семена как ни в чем не бывало, посадил на стул и задал такой вопрос:

– Ну чего ты не заходишь ко мне, Федосеич, по старой памяти? Прибыл в родную станицу и помалкиваешь, не объявляешься? А раньше, помнится, заходил, не брезговал.