Внуки

Бредель Вилли

— Заключенный Вальтер Брентен жив и здоров. Пусть сам подтвердит это в письменном виде, а вы пошлите его заявление в газету. И разрешаю выпустить его из одиночки.

— А если он откажется, господин полицей-сенатор?

— Не может же он отказаться подтвердить, что жив?

— Коммунисты все могут, господин полицей-сенатор.

— Вот как! Приятно слышать такие признания от своих сотрудников. Нечего сказать.

II

В этот

же день в подвал явился штурмфюрер и приказал открыть камеру Вальтера. Он нерешительно переступил порог и бросил на Вальтера испытующий и настороженный взгляд.

— Как живем?

— Хорошо, господин штурмфюрер.

— Только хорошо?

— Очень хорошо, господин штурмфюрер.

— Так!.. Рад за вас.

Он повернулся к надзирателю.

— Побрить и остричь! Затем — на допрос! В мой кабинет.

— Слушаю, господин штурмфюрер.

И они ушли.

Вальтер закрыл глаза и глубоко вздохнул. Казалось, какая-то невидимая и тяжелая, очень тяжелая ноша свалилась с плеч… Что это может означать, если не конец заключения в карцере?

Радость была так велика, что Вальтер почувствовал слабость в ногах. Он овладел собой, выпрямился, как после долгого сна, и улыбнулся. Два с половиной месяца он продержался, а теперь, что бы с ним ни случилось, все будет легче.

В камеру вошли эсэсовский надзиратель и кальфактор, которого Вальтер еще ни разу не видел. Кальфактор поставил табурет на середину камеры.

— Сколько тебе нужно времени?

— Десять — пятнадцать минут, господин надзиратель.

— Не разговаривать друг с другом. Понятно?

— Понятно, господин надзиратель.

Камеру заперли.

Еще не заглохли шаги поднимающегося по лестнице надзирателя, как кальфактор спросил:

— И давно ты тут сидишь?

— Два с половиной месяца.

— Господи помилуй!

Он выложил завернутые в кусок мешковины машинку для стрижки волос, ножницы, гребень, кисточку для бритья, мыльницу и сказал:

— Ну, садись.

Вальтер сел на табурет. Он внимательно взглянул на заключенного. Синий комбинезон придавал ему сходство с механиком. Это был еще совсем молодой парень — лет двадцати восьми, с землисто-серым цветом лица и глубокими складками в углах рта.

— Политический?

— Рехнулся ты, что ли?

Заключенный снял крышку с мыльницы, насыпал в нее мыльный порошок и подошел к крану.

— Политический! Как бы не так. Я еще не сошел с ума. К тому же…

Вальтер, откинув голову назад, посмотрел ему прямо в лицо. Холодные серые глаза, равнодушный взгляд, но очень красивые каштановые волосы, тщательно расчесанные на пробор, блестящие, вьющиеся.

— Что — к тому же?

— К тому же всем вам политическим — грош цена.

— Почему это?

— Да потому! Позволяете обращаться с собой, как со скотом; вас избивают до полусмерти, пытают… А вы что? Позволяете убивать себя, как телят, только и всего.

— А что мы должны, по-твоему,

делать?

— Вы? Ну, здесь-то ничего путного не придумаешь, но ваши товарищи на воле…

— Они и делают кое-что.

— Ну уж! Дразнят нацистов, выводят надписи на стенах.

— А что бы ты предложил?

— Если говорить напрямик, то за каждого товарища, которого загубили нацисты, нужно укокошить одного из нацистов. Смерть за смерть! Вот тогда я скажу: почет вам и уважение! И нацисты очень скоро стали бы как шелковые.

«Провокатор! — подумал Вальтер. — Шпик. Берегись! Обдумывай каждое слово».

— Бороду твою надо бы снимать машинкой. Тут затупишь самую острую бритву.

Он все же взял в руки бритву и стал осторожно скрести щеку Вальтера. Было больно, и Вальтер несколько раз вздрогнул.

— Мне поручено передать тебе привет, — продолжал тюремный парикмахер, не прерывая работы.

— От кого?

— Да сиди спокойно, а то порежу!.. От твоих товарищей, конечно. Отец твой — тоже сидел.

— Да? Где он теперь?

— Тихо, тихо, приятель, сиди и слушай, я тебе все расскажу… Он лежал в больнице подследственной тюрьмы, но уже месяц назад выпущен на волю.

— На волю? Слава богу!

— Да. А товарищи твои — те, что в этой тюрьме, — просят передать, чтобы ты не сдавался. Если хочешь послать им весточку, я к твоим услугам.

— Нет, не надо.

— Да ты чего, приятель? Мне дано специальное поручение… Во всяком случае, ты жив.

— Как видишь.

— Это-то я могу сказать твоим товарищам?

— Можешь, — ответил Вальтер, улыбаясь.

— А еще что? Ведь тебе, конечно, хочется что-нибудь передать им?

— Нет!

— Ну, что же, воля твоя. Мне-то все равно. Поверни-ка голову. Бритва затупилась, чистое дерево! — Он снял с себя ремень, протянул один конец Вальтеру и стал править бритву.

Помолчали. Наконец Вальтер спросил:

— А ты здесь за что?

— Это не интересно.

— Почему же? Меня вот интересует.

— Кража со взломом. А состряпали убийство. Старуха-то и сейчас жива. Так что об убийстве не может быть и речи.

— Значит, упекли надолго?

— На семь лет. Четыре уже отбыл. Но если меня погонят потом в концлагерь, я повешусь. И конец. Это решено.

— Разве у тебя не первая судимость?

— Третья. И эти свиньи еще объявляют меня профессиональным преступником.

— Но пока тебя не беспокоят?

— Надеюсь, что и не будут. Я же не политический.

Вальтер потрогал свое гладкое, чисто выбритое лицо. Здорово похудел. Ему хотелось бы поглядеть на себя в зеркало. Какая худая шея… Но зато острижен, побрит! Он испытывал неописуемое блаженство. Не хватает только горячей ванны.

Парикмахер завернул свои инструменты.

— Что же передать твоим товарищам? — спросил он.

— Привет.

— И это все?

— Скажи им, что я никогда не сдамся.