Внуки
Шрифт:
— Я скажу им, что ты жив.
III
Вальтер стоял у письменного стола, перед хауптштурмфюрером, а тот положил ногу на ногу и, держа в зубах длинную сигарету, пускал ему дым в лицо. Рядом, в кресле, сидел грузный, совершенно лысый человек в штатском.
— Значит, в карцере твоя память не улучшилась? — спросил хауптштурмфюрер.
Вальтер молчал.
— Ты не вспомнил фамилии твоих сотрудников?
Вальтер молчал.
— Отвечай, будь так любезен.
—
— Почему вы все время мигаете? — спросил человек в штатском.
— Я два с половиной месяца не видел дневного света.
— Ах, так!
— Это тебе не понравилось? Два с половиной месяца в потемках?
— Нет.
— Хочешь вернуться?
— Нет.
— Ну, так пораскинь мозгами. Может быть, что-нибудь и вспомнишь.
Вальтер смотрел на самодовольного эсэсовца и молчал.
— Все в твоих руках. Выбирай.
— Во всяком случае, вы живы, — сказал человек в штатском.
Вальтер повернулся к нему.
— Ты жив или не жив? — заорал на него хауптштурмфюрер.
— Жив.
— Я хотел бы получить от вас письменное подтверждение.
Человек в штатском вынул из какой-то папки лист бумаги, взглянул на Вальтера и прочел:
— «Удостоверяю собственноручной подписью, что я жив и все слухи, противоречащие этому, — злостная ложь. Гамбург, 29 августа 1933 г.» — Вот. Подпишитесь!
Что может это значить?.. Какой интерес гестаповцам сообщать, что он не умер? Для товарищей, конечно, важно было бы знать, что он еще жив. Что же за этим кроется?
— Так подпишите!
— Нет! Я не подпишу.
— Ты отказываешься подписать? — Хауптштурмфюрер вскинулся. — На каком основании?
— Завтра, может быть, я уже не буду жив.
— Ты считаешь, что мы на это способны?
— Все может случиться.
— Не мелите вздора, — опять вмешался человек в штатском. — Не ухудшайте свое положение.
— Если не подпишешь, вернешься в подвал. Само собой. Подумай хорошенько! Подписываешь?
— Нет!
— Идиот! Сам себя губишь!
Вальтер тяжело дышал. Он ужасно боялся подземелья и темноты. Он взглянул на хауптштурмфюрера, потом на человека в штатском.
— Слышите?! Ваше последнее слово!
— Нет!
Ответ прозвучал гораздо тверже и решительнее, чем того ожидал сам Вальтер.
— В подвал его! — заорал эсэсовец.
IV
Дни ползли. Для Вальтера это была сплошная долгая ночь. Что такое свет, знает лишь тот, кто узнал тьму. Вальтер ее узнал — и понял, что до сих пор не отдавал должного свету. Ему не верилось, несмотря на отказ дать подпись, что его опять обрекут на темноту. Но он обещал товарищам не сдаваться и хотел сдержать обещание сполна.
Нет, он не сдался. Но ему было тяжело! Вальтер жалел самого себя, точно какое-то постороннее существо. Он все силился понять, почему гестаповцы так упорно добивались от него заявления, что он жив. Перебрал и продумал все возможности, но не нашел ни одной убедительной причины. Одно было ясно: на воле о нем не забыли. Товарищи борются вместе
Переносить темноту после мелькнувшей надежды на избавление было еще тяжелее. Сначала он боялся, что палачи придут и будут его пытать, замучают насмерть. Но никто не трогал его в этой черной могиле.
Мир его снова стал миром воспоминаний и мечты, мечты о будущем, дававшей силы переносить настоящее со всеми его муками. А оно было почти невыносимо. Неужели ему предстоит еще долгие месяцы прозябать в этом мраке? И выйдет ли он когда-нибудь отсюда? Надолго ли хватит у него сил?.. Или они уже кончились? Как ни старался Вальтер держать себя в руках, но все чаще наваливалась на него неуемная тоска, она хватала за сердце, подрывала волю, грызла нутро, стискивала глотку. Хорошо зная, как это губительно, он, однако, часами, днями в полной апатии лежал на полу камеры; мысли тяжело ворочались, и не было сил додумать их до конца.
К чему все его муки? Во имя социализма? Социализма в Германии? Это звучит, как сказка о далеком, далеком будущем.
Ах, если бы германский рабочий класс мог увидеть все величие своей исторической задачи, понять, какая опасность угрожает ему и всему народу. Варварство, истребление людей — или социализм, осмысленный порядок, человечность, мир; либо один путь, либо другой… Вальтер кричал в темноту, он убеждал, он заклинал, он молил:
— Опомнитесь! Окажите сопротивление! Восстаньте! И ни одна капля крови, ни одна слеза ваша не прольется напрасно!
Он ходил из угла в угол по камере и читал на память все, что мог вспомнить: «Тронулся лед на реках и в ручьях под теплым, живительным взором весны», «Закатись, прекрасное солнце, они не замечали тебя, они не знали тебя, священное», «Я меч, я пламя», «Я светил вам во тьме, а когда началась битва, дрался впереди всех, в первом ряду».
Вальтер декламировал стихи, изречения, эпиграммы, все, что осело в памяти. Потеряв нить, он не старался поймать ее и начинал говорить о другом, произносил вслух новую промелькнувшую мысль…
И день проходил за днем, и каждый новый день был новой ночью.
Однажды, в неурочный час, кто-то шумно затопал по лестнице подвала. Ведут еще одного заключенного? Или пришли за ним, Вальтером? Он поднялся и напряженно вслушался. Тяжелые шаги приближались. Он встал у стены в самом дальнем углу.
Камеру отперли. Включили свет. Вальтер узнал среди эсэсовцев, остановившихся на пороге, обершарфюрера. Тот подошел к нему вплотную. Внимательно поглядел на него. Вальтеру показалось, что в глазах эсэсовца мелькнуло нечто вроде сострадания.