Внутри, вовне
Шрифт:
А затем мы наткнулись на каменную стену — и где? В «Апрельском доме».
Ах, Дорси! «Вовек тебе любить, ей быть прекрасной!» — обещает поэт. Хотя черепки воспоминаний сорок лет оставались погребенными под развалинами, но вот я откопал их и склеил друг с другом — и мы снова такие же, как были: Дорси все время пугливо убегает, она все время недостижима, а я все время гонюсь за ней через тысячи трещин в греческой вазе. Говоря презренной прозой, конечно, на самом деле Дорси состарилась, превратившись в хорошо сохранившуюся пожилую даму по имени миссис Моррис Пелл, в белой шляпке и шифоновом шарфике. Но в моем мозгу она осталась
Глава 45
Генерал Лев
Сентябрь 1973 г.
Сейчас здесь, в Вашингтоне, находится генерал Лев, и я только что водил его обедать в столовую Белого дома. Право водить своих гостей обедать в Белом доме — это одна из моих привилегий. Генерал Лев позвонил мне из израильского посольства и сказал, что он хотел бы поговорить со мной о Сандре, так что я предложил ему вместе пообедать. В отличие от Пеллов, генерал Лев ничуть не был смущен, обнаружив, что рядом с нами, за соседним столом, сидит вице-президент. Он бросил на него быстрый взгляд и прошептал мне:
— Это он?
— Это он.
Легким покачиванием головы генерал ясно продемонстрировал, как относятся военные к политикам. Вице-президент оживленно болтал, время от времени заливаясь веселым смехом, точно жаворонок. Всего лишь неделей или двумя ранее этот человек был в двух шагах от, как любят выражаться журналисты, самой могущественной должности на земле, от командования самой сильной армией мира, вооруженной достаточным количеством водородных бомб, чтобы уничтожить весь род человеческий. И вот теперь он сидел здесь, неумолимо вытесняемый со своего поста из-за каких-то мелких взяток, и вдобавок ему еще серьезно угрожала опасность оказаться за решеткой. Но цвет лица у него был отличный, смех самый искренний, и расположение духа самое веселое. Президент выглядит куда хуже. Может быть, когда положение станет для него совершенно безнадежным, он снова сможет смеяться; ведь его поедом ест именно то, что он пытается ухватиться за последнюю ускользающую надежду, как утопающий за соломинку.
А иметь право обедать в столовой Белого дома — это таки да привилегия! Управляет этой столовой Министерство военно-морского флота, поэтому в ней красиво и идеально чисто. Однако ее главная задача — не в том, чтобы питать тело, а в том, чтобы питать фанаберию. Штат Белого дома делится на тех, кто имеет право здесь обедать, и на тех, кто нет. Те, кто нет, — это мелкие клерки, уборщицы, шифровальщики: они свою фанаберию питают тем, что говорят своим знакомым: «Звякни мне в Белый дом». Те, кто имеет право обедать в Белом доме, тоже могут быть людьми совершенно ничтожными — как я, например; но, получив доступ в столовую Белого дома, такое ничтожество начинает чувствовать себя Кем-то.
Привилегию обедать в столовой Белого дома я получил через несколько дней после того, как вернулся из Израиля: это было отражением моего недавнего приближения к особе президента. А вообще-то я сейчас в основном бью баклуши. Принимать делегации учителей и деятелей искусства уже почти не приходится: в последнее время они избегают Белого дома, как ракового корпуса. Речей президент сейчас тоже почти не произносит: он как страус спрятал голову в песок и ждет, пока тайфун пронесется мимо. В данный момент, помимо нового беспокойства из-за вице-президента, его волнует только одно: что решит суд относительно его магнитофонных пленок. Но я здесь не пишу об Уотергейте, я употребляю всю силу воли, чтобы как можно меньше касаться этого исторического психоза. Я только датирую начало этого странного развития событий, которое сделало меня доверенным лицом президента.
Итак, как я уже сказал, моя новая привилегия была мне дарована по возвращении
Видите ли, президент не мог дождаться ответа от Голды Меир.
— Удивительная женщина! — воскликнул он, выслушав мое сообщение. — Настоящая баба с яйцами, не то что мои мужики!
Затем он спросил, как себя чувствует моя мать. Когда я описал встречу в аэропорту, это его позабавило.
— Точь-в-точь, как моя мамаша! — сказал он. — Таких сейчас больше нет. Вот что значит пробивная сила!
Мы сидели в маленькой комнатке с мощным кондиционером. Президент любит сидеть и размышлять вслух у камина — в любое время года. Если погода слишком жаркая, чтобы сидеть у огня, — а сейчас на дворе душное вашингтонское лето, — он включает кондиционер на всю катушку и все-таки велит разжечь камин.
Он стал вспоминать о своей матери, и на его желтом лице вспыхнул румянец, в мутных глазах вспыхнули искры. Когда было два часа ночи, он вернулся к разговору об Израиле. Меня уже начало клонить в сон, но он заставил меня очнуться, сообщив мне кое-какие довольно ошарашивающие — и строго секретные — подробности о том, как вели себя Эйзенхауэр и Джонсон во время израильских войн. Я не могу об этом рассказывать, но я должен отметить один парадокс. Евреи не только никогда не любили этого президента, никогда ему не доверяли и никогда за него не голосовали, но в течение всей его политической карьеры относились к нему явно враждебно: в первую очередь журналисты, университетские профессора, видные писатели и артисты. Так что он, кажется, — единственный президент, который решительно ничем не обязан евреям. И, однако же, если я не ошибаюсь так жестоко, как еще ни разу в жизни не ошибался, у евреев не было в Белом доме более верного друга, чем он, со времен Трумэна.
Да, конечно, он вполне способен невзначай бросить фразу, вроде: «Ох, уж эти мне евреи и интеллигенты!» — и многих это шокирует. Тем не менее он друг евреев. Он считает, что у Израиля и евреев есть «пробивная сила». Я не утверждаю, что он нас любит, или что, если того потребует политическая необходимость, он не продаст Израиль за понюшку табаку. Он думает о выгоде, а не об эмоциях. Но человека судят по его делам, а дела этого президента всегда были нам на пользу. Еврейская история, в отличие от модных еврейских властителей дум, оценивает владык по тому, каковы они для евреев.
После той ночи президент стал то и дело приглашать меня посидеть с ним и покалякать о том о сем — причем иной раз в самые неподходящие часы. Наверно, он таким образом отдыхает от своих круизов с друзьями-миллионерами на президентской яхте. И я всегда у него под боком, здесь, в Белом доме, в его полном распоряжении. Моих советов по поводу своих забот он не спрашивает. Мы вообще редко беседуем о политике. Я говорю «мы», но разговаривает обычно в основном он, а я помалкиваю. Он передо мной может выложиться и, как ему кажется, может мне доверять. Как-то раз, когда я смешивал для нас обоих коктейли, он сказал:
— Если хотите, вы можете сидеть в этой — в кипе, если вам так удобнее.
Он был явно доволен собой, что ему известно это еврейское слово.
На него произвело большое впечатление то, что я изучаю Талмуд. Он мне об этом прямо сказал. Ему кажется, что в моем лице он столкнулся с каким-то экзотическим воплощением кристальной честности и порядочности — человеком, на которого можно положиться как на каменную гору. Это, конечно, чушь, но вот так он решил. На самом же деле я всего лишь один из членов шайки уолл-стритовских налоговых юристов, такой же прохиндей, как и все они. Но президент очень уж был потрясен моим Талмудом и ермолкой. Однако мне случалось видать знатоков Талмуда, которых хлебом не корми, а дай покопаться в чужом грязном белье и которым я бы своего номера телефона не доверил.