Внутри, вовне

Вук Герман

— Вельхер гланц! (Какая роскошь!)

С моей сестрой было по-иному. Ли в своей палестинской дубленке, с длинными нечесаными волосами и с бутылкой под мышкой тоже выглядела среди всего этого великолепия ни к селу ни к городу. В ответ на высокомерный взгляд Пата она ему улыбнулась полувызывающей-полуизвиняющейся улыбкой. В холле она огляделась вокруг и сказала:

— Ну и ну! Бульвар Лоу!

Она, видимо, хотела показать, что на нее все это великолепие не производит никакого впечатления. Потом она попыталась перейти на панибратский тон с маленьким смуглым лифтером, сказав ему:

— Привет! Как вас зовут?

— Иисус, — ответил он.

Ли быстро-быстро заморгала,

как будто он в нее чем-то бросил. Даже «Зейде» удивленно поднял голову. Но так уж этого парня звали, что тут можно было поделать. Он был родом из Латинской Америки, там это имя — по-испански оно произносится Хесус — встречается довольно часто. Но я так и не смог к этому привыкнуть.

Входя в нашу новую квартиру, «Зейде» прикоснулся к ме-зузе на боковой притолоке и поцеловал себе кончики пальцев. Мама гордо открыла дверь:

— Входи, папочка! Посмотри, как живет Сара-Гита!

— Вельхер гланц! — продолжал повторять «Зейде», осматривая квартиру вместе с Фейгой и Ли под маминым предводительством.

Комнаты были вдвое просторнее, чем на Лонгфелло-авеню. В квартире было три ванных и еще маленький туалет для прислуги. Роскошь неописуемая! Да, мы таки высоко поднялись — мы, Гудкинды с Олдэс-стрит. Пара стульев, привезенных с прежней квартиры и заново обитых красивой тканью, казались не к месту в этой изящной квартире, которую мама обставила новой дорогой мебелью, приговаривая, что, когда к Ли в эти хоромы придут в гости воспитанные манхэттенские юноши, не сидеть же им на старых бронксовских чурбаках. Столы, стулья и кровати, стоявшие у нас еще на Олдэс-стрит и кочевавшие с нами все эти годы, теперь исчезли без следа. Когда папа с мамой по вечерам сидели над счетами, до меня иной раз доносились весьма озабоченные восклицания. Но как-то вечером папа, смирившись с положением, подвел итог старой поговоркой на идише:

— Начал есть свинину — так не жалуйся, что жир на подбородке.

Глава 47

Святой Джо Гейгер

— Вот здесь ты и справишь свою свадьбу, — сказал «Зейде» тете Фейге, когда окончилась экскурсия по нашей новой квартире. — Вельхер гланц!

Он стоял на синем персидском ковре, расшитом цветами, около большого рояля из красного дерева. Ли бросила учиться играть, еще когда ей было лет одиннадцать, но мама все надеялась, что она снова станет брать уроки, — ну, а если и нет, то большой рояль из красного дерева все равно придавал квартире шику, а достался он за сущие гроши. Во время Великого Кризиса маме иной раз удавалось покупать вещи с очень большой скидкой, и иные из них сохранились у нее до сих пор. Ковер и рояль на самом деле должны были бы стоить раз в двадцать дороже, чем мама за них выложила, но деньги в те годы доставались труднее, чем сейчас. А в рассрочку мама никогда ничего в жизни не покупала: либо деньги на бочку, либо никакой покупки.

— Папочка! — заумоляла Фейга. — Нет! Только не здесь! Борису это не понравится.

— Ты справишь свадьбу здесь! — твердо сказал «Зейде». — И ты семь раз обойдешь вокруг Бориса. Места здесь хватит.

— Не буду я семь раз обходить вокруг Бориса! — заявила Фейга. — И одного раза не буду!

У «Зейде» с тетей Фейгой уже давно шел спор насчет свадебного обряда. Фейга и ее жених Борис, оба заядлые атеисты, считали, что, соглашаясь на свадьбу под «хупой», они и так делают деду колоссальную уступку. Борис был тихий, скромный юноша с торчащей во все стороны рыжей шевелюрой. Ермолку он отказывался надевать даже в доме «Зейде». Гои надевали, а Борис — нет. Впрочем, на его шевелюре ермолка все равно недолго бы продержалась, но как долго, проверить так и не удалось, Борис наотрез отказывался носить на голове этот символ опиума народа — так он объяснял. Было странно видеть, как Борис сидит за столом с непокрытой головой

и беседует с «Зейде» на безупречном идише: это было почти то же самое, как если бы он был голый. Другой бы на его месте со стыда сгорел. «Зейде» был к нему вполне предупредителен, но сам Борис чувствовал себя несколько неловко и то и дело проводил рукой по волосам, на которых надлежало красоваться ермолке. Но он держался своих принципов, как моллюск — подводной скалы.

И хотя, конечно, «Зейде» предпочел бы, чтобы Фейга вышла замуж за такого человека, как, скажем, Коцкер-Илуй, он был в достаточной мере реалистом, чтобы понимать, что это утопия. К тому же Борис ему нравился. Это был благовоспитанный еврейский юноша, если не считать его коммунистических загибов, в которых он, по мнению «Зейде», был не виноват. Борис, как и Фейга, уехал из России в семнадцать лет. «Зейде» это знал и делал на это скидку. Он считал, что вся эта заумь со временем сама пройдет, как проходит насморк или икота.

Он не так уж ошибался. У Бориса было доброе сердце. Он, хоть и скрепя сердце, но согласился, например, на свадьбе надеть ермолку. Он даже согласился на еврейскую брачную церемонию под балдахином — под «хупой». Я слышал, как Борис говорил, что «хупа» — это пережиток библейских времен, когда жених лишал невесту невинности в открытой палатке, на виду у родителей, родни и посаженых, чтобы все увидели кровь и убедились, что он взял в жены девственницу. А если крови не было, то невесту казнили побиванием камнями. Понятия не имею, где Борис выискал эту яркую антропологическую картинку: «Зейде» говорил, что это — «мешугас» еще почище, чем даже коммунизм. Так почему же, в конце концов, Борис все-таки согласился на свадьбу под «хупой»? Должно быть, дело в том, что, как говорил папа, «начал есть свинину — так не жалуйся, что жир на подбородке».

Нет, главный спор шел не из-за того, будет ли «хупа», а из-за того, что будет под «хупой». По еврейскому обычаю, древнему, как иерусалимские холмы, когда жених стоит под «хупой», невеста должна семь раз обойти вокруг него. В старых идишистских фильмах хорошо показывалось, как торжественно это делалось: пока невеста совершала семь кругов, за ней шествовал целый кортеж женщин с горящими свечами в руках. Но тетя Фейга закусила удила и твердила, что это — уж чересчур. Когда у «Зейде» спросили, каков логический смысл этого обряда, он ответил:

— Ну кто же не обходит семь раз вокруг жениха, ну кто?

В любом случае — доказывала Фейга — в крошечной квартирке «Зейде» все равно не хватит места, чтобы ей обходить вокруг Бориса, особенно когда там будет битком гостей. Мама сказала, что можно пригласить меньше гостей, и тогда места хватит. А папа предложил, чтобы, когда невеста будет ходить вокруг жениха, гости вышли в другую комнату и освободили место. Я пошутил, что можно сделать проще: пусть жених, стоя на месте, семь раз повернется вокруг своей оси, и это будет, по законам физики, то же самое, потому что невеста семь раз увидит жениха со всех сторон, если обряд совершается именно для этого. Услышав такое, «Зейде» сказал, что ничего другого он и не ожидал от безбожного шейгеца, выросшего в «греховной Америке». И дело зашло в тупик.

Моя сестра Ли стояла тут же в своей палестинской дубленке и насмешливо переводила взгляд с «Зейде» на Фейгу, пока они препирались.

— «Зейде», я в Палестине была на трех свадьбах, — вмешалась она, — и ни разу невеста не обходила вокруг жениха. Ни разу!

— Вот видишь! — воскликнула Фейга. — Даже на Святой Земле невеста не обходит вокруг жениха.

— На Святой Земле! — презрительно сказал «Зейде». — Ну что за евреи живут на Святой Земле!

Сейчас это может показаться странным, но в ранние годы заселения Палестины благочестивые евреи старой школы считали сионистов-первопроходцев отступниками от веры.