Во что бы то ни стало
Шрифт:
— А-а, про меня? Ты не смела ничего говорить обо мне!..
— Почему?
— А почему ты не смотришь мне прямо в глаза? Почему ни разу не могла приехать к Васе с Найле, зайти к Динке? Что, молчишь? Разве так относятся к друзьям? Уходи! Уходи!
— Уходить? Ты… меня гонишь? Хорошо, я уйду. И уж больше никогда не приду! Значит, он лучше, благороднее. Он бы ни за что, никогда…
— А мне плевать на его благородие! Слышишь, плевать!
— Ах, так? Может, тебе и на меня плевать? Хорошо же! Пусть! Это мой лучший… Да, вот тебе! Это мой будущий…
—
И надо же: в эту самую минуту в открывшуюся дверь вихрем ворвалась… ну конечно, она — Дина!
Сложное чувство, владевшее ею после Лениного письма, наверное, и толкнуло ее именно сегодня, сейчас примчаться к Алешке. Разговор по дороге из Политехнического музея подтвердил серьезность положения. Совершенно ясно, что Ленка готова влюбиться — уродское слово! — в этого своего инженеришку. Прекрасно! О том, что Алешка влюблен в Лену, Дина догадалась давным-давно. Догадалась просто по глазам. Было больно, но никто все равно этого не узнает… Как будто теперь, убедившись, что Ленка увлечена, Дина должна была бы радоваться? А вот нет. Она страдала за Алешку, ревнуя его к Лене, а ее — к этому поганому Всеволоду почти так же, как сам Алешка. Надо было немедленно что-то предпринимать, вытаскивать Ленку. Она посмела на кого-то променять Алешку? Ладно, еще посмотрим!..
И Дина кинулась между ними, стоящими друг против друга со стиснутыми кулаками, с пылающими глазами, как враги. Кинулась, чтобы не то столкнуть, не то помирить… Лена крикнула:
— Хорошо! Я ухожу! Прощай… прощайте!
Всхлипнув, толкнула дверь, пробежала коридор, сдернула, не видя, не слыша Марьи Антоновны, свою шубейку, и — вниз по лестнице, задыхаясь от обиды, едких слез и злости.
Как он посмел? За что? Какое ему, Алешке, дело? Она вправе выбирать себе друзей, она взрослая, работает, вправе даже любить кого хочет, да, да! Что, нет? Она докажет это! И Алешка поймет, но будет поздно! Пусть! Пусть!..
Лена выбежала из переулка, пошла совсем не в ту сторону, откуда пришла. Мороз щипнул ухо. Машинально выдернула из кармана беретик, надела. Алешка, Алешка, как же ты мог?
И вдруг вспомнила давно-давно забывшееся: первую свою встречу с ним под Армавиром, пыльную теплушку, кукурузный початок и холодное слово «буржуйка», которым тогда, в далеком детстве, он словно отгородил ее от себя… А потом степь, и как они бежали, схватившись за руки, от неподвижного, мертвого тела… Алеша, ты же не смеешь после всего, что было, после детдома ни на одну минуту стать чужим!
С другой стороны нарядной от снега улицы прилетел голос:
— Леночка, никак, ты?
Кузьминишна, повязанная теплым платком, махала туго набитой кошелкой. Лена глотнула застрявший в горле комок, перебежала мостовую, уткнулась Кузьминишне в плечо и заревела.
— Доченька, ты о чем? О чем?
Давясь слезами, Лена сказала:
— Нянечка, я у вас была… Алеша… С Алешей поссорились… Совсем!
— Это что за новости? Я от Васеньки с Налей иду. Те за фанеркой сидят
— За что он меня? Нянечка, разве это плохо?.. Всеволод… Я же не виновата…
— Да ты толком говори, не понять ничего! — Старушка даже топнула ногой.
— Из-за Всеволода все… Кричал: ракеточник! На диванах сидела! Уходи!..
— Час от часу не легче… — Кузьминишна трясла Лену за плечо. — Какой такой еще ракеточник? Откуда взялся? Ну, воля моя, я б вам всем показала…
Лена вернулась домой поздно, продрогшая, неутешенная, голодная. Кузьминишна так и не добилась от нее ничего путного ни о Всеволоде, ни об Алешке.
Лена вернулась, зажгла в передней свет и увидела: на вешалке криво висит пальто Николая Николаевича с каракулевым воротником. Приехал… Вся передняя заставлена какими-то пустыми картонками, ящиками. Лена с трудом пробралась между ними, открыла дверь.
В столовой, освещенной одной лампой, сидели Ольга Веньяминовна с мужем. Он был небритый, одутловатый, со злым блеском в глазах. Ольга Веньяминовна вскрикнула:
— Кто? Кто там?
Лена ответила почему-то шепотом:
— Я. Здравствуйте.
Николай Николаевич едва кивнул ей.
— Лена, — холодно сказала Ольга Веньяминовна. — Пожалуйста, ничем не беспокой нас. Николай Николаевич очень устал. Дело в том… — Голос у нее вдруг сорвался. — Мы вынуждены уехать из Москвы. Совсем.
— Оля, — довольно весело сказал Николай Николаевич, — слезы не меняют сущности. С их точки зрения со мной обошлись более чем великодушно: предоставляют возможность трудиться, усылая в Тьмутаракань на руководящую должность старшего помощника младшего дворника. Что ж, приобщимся к дворникам, они теперь в почете! Поживем и на сто рублей в месяц!
— В какую Тьмутаракань? — еле слышно спросила Лена.
— В прелестный несуществующий город Джыскан или Джасган, где-то у черта на рогах, — язвительно сказал он. — Там роют котлован для будущего завода-гиганта. И я тоже буду рыть.
— Коля, Коля, но это же ужасно! Бросить связи, знакомых, квартиру…
— Че-пу-ха! Связи, квартира… Отлично можно жить и в коммуне. На вокзале я читал в газете: в каком-то городе организована бытовая коммуна. Общий ящик для денег, варка пищи и уборка распределяются между коммунарками… Пф! Вижу тебя в этой роли. Красный платочек, в зубах папироска… нет, махорочная нога… Общая спальня, дети…
— Коля, замолчи!
Ольга Веньяминовна приложила платок к глазам. Лена стояла, прижавшись к буфету.
— М-да! — Николай Николаевич резко поднялся. — А жизнь, господа-товарищи, между прочим, продолжается! — Он прошелся по тесной комнате. — И я чертовски хочу жить! Знакомства, связи… В конце концов, мы еще не так стары. Трудно только начинать, э? — И он хитро, как раньше, прищурился.
Затем наступило долгое молчание. Ольга Веньяминовна встала. Дребезжа ложками, убрала в буфет кое-как расставленную посуду. Лена не двигалась, ждала чего-то.