Во что я верую
Шрифт:
Подобно тому как опыт какого-то индивидуального человеческого существования до определенной степени является общим для всех человеческих жизней, — вера, ничего не стоющим свидетелем которой я выступаю, является общей для сотен миллионов жизней. И, тем самым, она неповторима, как неповторимы клетки моего тела и каждая присущая мне молекула, которая входит в их состав. Я выстроил их на основании моего генетического кода. И так обстоит дело в это самое мгновение с постоянно обновляющимися тридцатью миллиардами клеток моего тела, каждую молекулу которых невозможно спутать ни с какой другой молекулой ни одной из клеток никакого другого тела. И так же обстоит дело с тремястами миллиардами существ, которых вполне можно назвать людьми и которые, по крайней мере, за сорок пять тысяч, возможно — пятьдесят тысяч лет узнали ту истину, которая делает их воистину людьми: то, что им предстоит умереть, да еще — в самом скором времени.
* * *
Для того, чтобы доверить, таким образом, «рядовому» пера написание книги в серии «Во что я верую», требовались бесстрашие и немалая толика безрассудства. Написано мною, разумеется, много. Двадцать пять тысяч страниц, сорок пять книг, несколько сот объемистых научных статей. Дело в том, что эта научная дисциплина только еще нащупывает дорогу. В то время когда я включился в разработку количественного метода в истории, делавшего свои первые шаги, — под чем следует понимать историю, которая, не довольствуясь повествованием и описанием,
10
Французский врач и астролог (1503–1566). Его предсказания, собранные в «Астрологических центуриях», весьма популярны.
На скромность — но не на обязательное молчание.
«Наша временная протяженность — это не какое-то мгновение, замещающее любое другое мгновение». Бергсон сравнивает ее с движущимся потоком лавы. В Библии говорится, что патриархи уходили из мира насыщенные днями. Это относится и к Иову, на чью долю выпало столько же горя, сколько и радостей. «И умер Иов в старости — насыщенный днями» (Иов 42:17). Так завершается этот пророческий портрет человека, познавшего страдания. А между тем, эта временная протяженность оставляет нас неудовлетворенными. «Мы теряем лета наши, как звук. Дней лет наших — семьдесят лет; и самая лучшая пора их — труды и болезни…» Так гласит псалом 89 [11] , по традиции приписываемый Моисею. Время сгущается, «наша временная протяженность необратима», наше прошлое склоняется над каждым мигом нашего настоящего.
11
Согласно нумерации Псалтири, принятой в западной традиции, — 90-ый.
Накануне моего 58-го дня рождения — он уже позади, когда я перечитываю эти строки, — над моим настоящим склоняется куда больше прошлого, чем будущего.
И если мне есть что сказать, то попытаться это сделать следует именно теперь. То, что мне хотелось бы передать, принадлежит мне не полностью. Я немногого жду для себя. Надежда в душе едва теплится. Нам было завещано не слишком долго обдумывать то, что мы собираемся сказать, и вот как это переводится: «Не заботьтесь и не тревожьтесь о том, что собираетесь поведать нам». Я собираюсь последовать этому евангельскому призыву. Раз уж мне задан вопрос, надо приложить все силы, чтобы ответить на него.
В это я верую неуклонно.
Книга Первая Я — это некая свобода
Глава II Я — это некая свобода
Я верую неуклонно в то, что я есмь. Я вижу, что я есмь в тот самый миг, когда гляжу на себя: самосознание — страдальческое, от ран, наносимых протекающим временем, которое одновременно делает меня тем, каков я есмь. Да, я верю в то, что я есмь, я неуклонно верую в то, что я есмь в то самое мгновение, которое я сейчас переживаю. Я верую также в то вчерашнее мгновение и во все мгновения, пережитые мной и живые в моей памяти; я верую, что я есмь та самая временная протяженность, которую я вижу, ошущаю и за протеканием которой в моем существе в сторону того мига, который мне, быть может, придется пережить уже завтра, я наблюдаю; я верую в то мгновение, которое еще находится передо мной, предваряя то настоящее и то подталкивающее меня прошлое, которое и в дальнейшем станет меня подталкивать от одного мгновения к другому, от часа к часу, как оно это делает уже более полувека и будет делать, пока я смогу выговаривать слово «сегодня…» Одним словом, я верую неуклонно в то, что я — это то, что я есмь, вопреки всему тому, что давит, и терзает, и толкает меня — свободного. Таким образом, я — это свобода, сознающая себя таковой, созерцающая себя в рамках временной протяженности под взглядом близящейся смерти.
* * *
Так ли уж было необходимо, господин историк, разыгрывать из себя философа? В нашей французской традиции, — и мы не будем забираться вглубь веков, вплоть до магистров схоластики, под которыми следует разуметь христианских сыновей Аристотеля, схоластических вероучителей Средневековья, которых если еще и читают, то одни только отцы-доминиканцы, о чем остается лишь скорбеть, ибо философы схоластического толка могли бы еще научить нас многому из того, что ныне улетучивается из нашей памяти, — Декарт и Бергсон, если ограничиться величайшими ее представителями, высказались на эту тему невпример ярче и талантливее. И, конечно, уж если говорить о Декарте, то, согласен с вами, он сделал это куда лаконичнее: «…И тотчас же после этого я взял в соображение, что уж если я, посему, мыслю, что все — неверно, то мне, который мыслит таким образом, следует по необходимости быть чем-то. Заметив, что эта истина: я мыслю, значит, я существую [I] — столь неуклонна и столь достоверна, что поколебать ее не способны самые невероятные домыслы маловеров, — я счел, что без угрызений совести могу принять ее в качестве первого начала философии, отысканием коей я занимался». — Много было высказано глупостей, основанием которых делали это Cogito [12] и его место в декартовской мысли. Но какое это имеет значение, если в данном случае оказывается четко изложенным принцип очевидности самосознания, непреложной исходной данности в виде мыслящего «я»! Эта очевидность уложилась в одно предложение, делающее ненужными дальнейшие разглагольствования. Эта истина: я мыслю, значит, я существую — столь неуклонна и столь обоснованна, что поколебать её не в состоянии самые невероятные домыслы маловеров. Эту мысль можно выразить еще проще: я думаю, я есмъ; эта истина столь очевидна, что, вместе с подлинностью перекладин на моей детской кроватке, которую я обнаруживаю, углубившись в свою память, она оказывается старейшим воспоминанием, которое мне удается из нее извлечь; подлинность сознания моего бытия оказывается, наряду с подлинностью окружающего меня мира, основополагающей данностью того существа, каким я являюсь. Декарт не прав, не установив достаточно прочной связи между мыслящим «я» и находящимся передо мной объектом, с одной стороны, — и окружающим меня миром, с другой. Декарт, который, ведь, усвоил главное из урока, преподанного античной Грецией и нашими общими учителями, великими схоластами
I
renй descartes, le Discours de la mйthode, йd. Etienne Gilson, Vrin, 1962, p. 32.
12
«Я мыслю» (лат). По-латыни приведенная выше мысль Декарта формулируется: Cogito ergo sum.
Я есмь, я мыслю и я есмь причина чего-то, я могу делать, действовать, стукаться, делать себе больно, я могу даже заехать по физиономии кулаком тому болвану, который вчера еще упорно отрицал свободу. Артур Кёстлер [13] — ведь есть ещё среди нас несколько приверженцев здравого смысла — со смехом передаёт омоложенный вариант старого «argumentum bacculanum» [ «палочного аргумента» — лат.], привычного в средневековом диспуте: «За почетным столом в одном оксфордском колледже [звучит следующий диалог между] старым профессором-детерминистом строгого толка и юным, пылким австралийским гостем: "Если вы и дальше станете отрицать, что я свободен в своих решениях, я вам морду набью!" — восклицает австралиец. Старик багровеет: "Позор! Это недопустимо!" — "Извините меня, я погорячился". — "Вам следовало бы владеть собой…" — "Спасибо, опыт оказался удачным"» [II] .
13
Венгерский политический деятель, романист, философ (1905–1983), писал на английском языке, прославился яростной критикой сталинизма и, шире, тоталитаризма (роман «Слепящая тьма» есть и в русском переводе).
II
arthur koestier, le Cheval dans la locomotive, Calmann-Lйvy, 1968, и Janus, Caiman-Levy, 1979, . 243. По поводу недавних крайностей, допущенных специалистами по окружающей среде, яростно отри цающими роль личности, см. Pierre Paul Grassй, l'Homme en accusa tion, Albin Michel, 1980 — и превосходные страницы в книге: Rйmy Chauvin, Des savants, pour quoi faire? Payot, 1981, — которая с прелестной жестокостью раздирает на мелкие клочья эксперимен тальный бихевиоризм последователей Скиннера. Мне приходится ломиться в не совсем ещё открытые ворота.
В самом деле, «недопустимо», «вам следовало бы», «владеть собой» — всё это выражения, предполагающие, что поведение австралийца не определяется его хромосомами и полученным воспитанием и что он свободен в своем выборе между вежливостью и грубостью. И Кёстлер дополняет свою апологию следующим очевидным выводом: «Человек, каковы бы ни были его философские убеждения, не может в повседневной жизни действовать, не опираясь на предполагаемую веру в личную свободу».
Таково, как мне представляется, простое правило истинного здравого смысла. Невозможно класть в основу какой-либо системы мысли утверждение, которому противоречит всё: жизнь, инстинкт, речь, социальное поведение, этика. Раз уж профессиональные философы пренебрегают всем сущностным, поневоле за дело приходится браться любителям. Любитель, по этимологическому смыслу, — это тот, кто любит.
Гениальный любитель, Артур Кёстлер употребляет целую книгу [III] — да ещё с аппетитом, который вызывает у меня радость, — на то, чтобы расправиться с тем, что целые полстолетия выступало в качестве господствующей философии почти всех англосаксонских университетов. В своё время классическая психология уступила место бихевиоризму: сложнейшие формы мысли стали разрезаться на ломтики вроде колбасных и низводиться до поведения подопытной крысы. Артур Кёстлер изящно называет такой подход философским крысоподобничеством. Уотсон [14] и его преемники уподобились в своих деяниях Прокрусту. Но если этот легендарный негодяй довольствовался тем, что растягивал — или укорачивал — тех, кто становился его жертвами, по мерке своего ложа, то бихевиоризм сначала стал отрезать голову пациенту, а затем крошить его на «дольки поведения по схеме стимула и ответа». Мне нравится этот прекрасный гнев нашего прославленного биолога, Пьера Поля ГрассеIV15, набрасывающегося на последнее (или на предпоследнее) воплощение философского крысоподобничества, представляемое Эдуардом Оливером Уилсоном. Мне нравится и здравый смысл моего друга Реми Шовена, нашего выдающегося специалиста в области этологии, который не счёл себя вправе проследовать без всякого перехода от пчёл к человеку; как и нескольким другим прихожанам моего прихода, ему как-то удалось, столкнувшись с вышеописанным убожеством, напомнить во всеуслышание об азах классической психологии, иначе говоря — той, что изучает не крыс, а людей. «Более или менее изложив свои представления о науке, — говорит нам Реми Шовен [V] , — я в конце концов выделил несколько принципов, которые едва ли оригинальны». Шовен, разумеется, прав, но оригинальными являются и вторичное открытие, и провозглашение какой-то жизненно важной истины, сущностной в этимологическом смысле слова, если принимать здесь вполне ясное значение связанности с самой сущностью вещей. «Вначале понятие о том, что человек свободен, но не совсем. Точнее говоря, он не будет выступать в поддержку (искренне, от всего сердца, конкретно, делая их частью своей жизни) каких бы то ни было идей — и при этом продолжать жить. Например, он, поистине, не может верить всей душой, что мир и жизнь лишены смысла, — и продолжать жить […]. Он не свободен […] выступать в поддержку некоторых идей и продолжать рассуждать […]. Нельзя допускать возможность быть просто игрушкой некоторых обусловленностей генетики и окружающей среды и продолжать обсуждать и рассуждать…».
III
arthur koestler, le Cheval dans la locomotive, op. cit.
14
Американский психолог (1878–1958).
V
rйmy chauvin, Du fond du coeur, Retz, 1976, pp. 51–52, и, совсем недавно, Des savants, pour quoi faire? op. cit.: ценные страницы о скиннеровской секте, предпоследней голове гидры.
Неведомо для себя мы и впрямь представляем собой на деле кучку собравшихся с разных сторон приверженцев одной и той же невидимой церкви, — но всё же ученых и профессионалов, — что-то потихоньку мастерящих каждый в своем углу и однажды осознавших необходимость пройти, при всей своей неотёсанности, тернистым путём простейших философских истин — раз уж нам хотелось продолжать со спокойной душой трудиться своим руками, по-любительски, не желая осрамиться, как и положено тем, кто испытывает необоримую любовь и тягу к сущностной очевидности.