Во имя четыреста первого, или Исповедь еврея
Шрифт:
Я быстро двинулся пустырем, сначала шел, потом побежал. Помню, меня поразило - не равнодушие лопухов и всяческого бурьяна, если бы, - нет, поражала их торжествующая пышность, почти величие. Но еще более дико было, что и я сам взаправдашний, тот же, что и всегда. Но рев моторов рос и крепнул с каждым задыхающимся шагом.
Мне совершенно не нужны были никакие гранаты или бутылки с "коктейлем Молотова" - мне совершенно не хотелось кого-то рвать или жарить, мне нужно было только сделать что-то такое, после чего им пришлось бы или остановиться, или застрелить меня (чтобы меня давили - с этим я еще как-то не освоился). Но я знал, что не отступлю до тех пор, пока не окажется, что отступать уже поздно.
Как вы сами понимаете, это был бульдозер. Обратно до института
– На митинг ездили?
– предупредительно спросил меня коллега из мыслящих, всячески стараясь подчеркнуть, что умеет уважать чужие убеждения. Он выражался только так: Мы хотим того, Америка сего, Англия пятого, а Китай десятого, история представлялась ему безбрежным заседанием парткома, посредством которого каждый отдел беспрерывно интригует против всех остальных, - за это я и называю его мыслящим, ибо другим тут вообще ничего не представляется.
– Что ж, вам, евреям, сейчас действительно есть за что бороться, - он всячески старался подчеркнуть, что умеет уважать чужие интересы.
В дверях я едва не отпрянул, словно вход был затянут невидимой липучей паутиной: на застойных бархатах конференц-зала в историко-революционных позах расположились одни евреи. В основном, конечно, не по анкете, а по социальной функции - умники, из века в век принимающие средства за цели, частное и преходящее за вечное и универсальное: Рынок как мерило красоты, истины и добра (открытые только одиночкам, перед которыми остальные обезьянничают), Выборы из двух кандидатов, Разделение Властей (их должно быть ровно три, а четвертой не бывать)...
Все лозунги, создающие Единство, должны быть самоочевидны каждому до последнего кретина, а потому они никогда не могут иметь отношения к истине и даже к пользе. Бросавшаяся в глаза пятерка анкетных евреев жалась к индивидуалистическим ценностям тоже абсолютно бескорыстно: ни в какое другое Единство их не пускали. Но вы же сами знаете: пять умело рассаженных евреев способны создать полное впечатление, что в зале одни евреи.
Я повернулся и зашагал прочь походкой Михаила Ульянова в фильме "Братья Карамазовы". Я был холоден, как лед, и ясен, как зеркало, приложенное к губам третьеводнишнего покойника. Заклокотал желчью я только дома, когда увидел, что Костя снова собирается в ночное на площадь: он кивер чистил, весь избитый, кусая длинный ус. Полностью отдаться пафосу мне мешал только передразнивавший меня жирно клокочущий гуляш на плите.
– Пока хоть один русский сидит дома - евреям там нечего делать!
– А что - там одни евреи?
– старый рубака насквозь облучил меня взглядом мореплавателя и стрелка.
– И одного много! Опять еврейский авангард русского народа...
И не путай: коммунистов я ненавидел исключительно за поругание истины, за то, что они заставляли меня прятать глаза на ихних политзанятиях, а в остальном мои интересы всегда были неразрывно связаны с Коммунистической партией. Мы, евреи - умники то есть, все думаем, что если над каждым из нас поставлен дурак-коммунист, так значит коммунисты мешают нам работать. Да если б не коммунисты, Народ никогда нам бы не позволил сидеть по институтам да кабэ, пускай и на вторых ролях, он бы всех гнал добывать ему мясо с картошкой. А коммунисты у него отбирают, а нам дают. Хотя, конечно, после себя. Нет кабэ без кагэбэ! Мы должны быть благодарны партии за то, что она силой штыков охраняет нас от народного гнева!
Старый вояка потопал сапожищами, проверяя, ладно ли улеглась портяночная утроба, и после часовой паузы (ихнему брату спешить некуда - солдат спит, а служба идет) брезгливо пошевелил прокуренными усами:
– Стыдно слушать это юродство.
Единство непроницаемо для логики. А жена лихорадочно принялась доказывать Косте и мне, а особенно себе, что руководит мною
Я думал, супруга повиснет на Косте кулем, но - в бой провожая их, русская женщина по-русски три раза его обняла. Катюша отправлялась к подруге, от которой все видно, что делается под хвостом у Николая Палкина, и все слышно, что передают по "Свободе". Если что, - авось, и Костя к ним туда заберется. Балбеска была уверена, что жизнь - это невзаправду.
Признаюсь: та ночь была самой страшной в моей жизни. Сначала я ощущал только зависть ко всеобщему братанию, которое, казалось, кипело во мраке за окном: каждый раскрывал самое заветное: интеллигент - душу, таксист дверцу, завмаг - подсобку, а проститутка - ляжки, - нынче все бесплатное, нынче все мы русские, акромя жидов, что затаились по щелям! (Я и на площадь иду как еврей, и дома остаюсь как еврей.) Конечно, кто-то каждый раз мягко клал мне холодный компресс на поддых, когда я вспоминал про Костю, но вообще-то я был уверен, что все будет решаться в Москве. Решаться в том смысле, решатся они или не решатся, а если решатся, то уж точно победят. Я не позволял накапливаться пафосу, напевая: "Я на подвиг тебя провожала". В конце концов, в подспудной тяге к вулканической деятельности жена сменила на огне бурлящий гуляш на бак с бельем. Будем лить на головы, когда путчисты пойдут на штурм.
Чтобы поменьше походить на еврея, я не держал дома приемник - теперь приходилось довольствоваться Катюшиными телефонными реляциями. Не помню уж, в котором часу наша золотистая дуреха наконец догадалась разрыдаться - дошло, на каком свете живет: в Москве началась атака Белого дома, уже прошли... В общем, что надо, то и прошли. Значит, решились. И меня охватило такое отчаяние, какого я - большой знаток и гурман по этой части еще не отведывал.
Душевная боль прорвалась наконец из области желудка и пронзила меня от мизинцев до волос. Словами - до крайности стерто (четырежды закрашенное краткое слово на школьных перилах имеет больше сходства с обозначаемым предметом) - это чувство можно выразить так: "Нет. В мире. Правды". Да какой дурак этого не знает? Но какой же дурак не знает, что когда-нибудь умрет, однако люди каждый раз делают из этого событие. И для меня тоже вполне очевидно, что в Гондурасе, в Японии, в Германии может победить кто угодно - только не там, где я живу.
Это, наверно, и есть суть патриотизма: моей стране закон не писан.
"А Костик, Костик где?.. Греется?.. Скажи ему, чтобы ни в коем случае... Теперь это уже совершенно... Костик, вспомни, ты больной, у тебя повышенная кислотность... Пойми, надо прежде всего выжить, потом будем думать, как с этим бороться... Мы нужны Родине в тылу!" - последние слова выкрикнул в трубку уже я.
– В ту войну евреи ехали в Ташкент - а теперь куда?
– горестно спросил я жену, и она так прижалась ко мне, словно хотела в меня укрыться. Или укрыть меня в себе. "Только бы вместе, только бы вместе..." - "Да провались оно все!.. Частная-то жизнь у нас останется! Особенно половая. Этого-то нам не запретят?!" - "Ты что - с ума..." - но я уже раздвигал величавые портьеры ее халата - брызнуло солнце. "У тебя всегда одно..." - но я уже забрался в прогретый солнцем виноградник, в любимую беседку, увитую плющом и хмелем (только в пальцы постреливал болью неразрядившийся аккумулятор). Ништо - однова живем! "Выключи хотя бы свет - устроил разгул порнографии!.."
А мы пу-русски, пу-простому, пу-патриархальному, бормотал я, стараясь освоить вулугодский говорок, который теперь сделается литературной нормой (не забыть почаще вворачивать сакраментальное сибирское "однако"!). Я нащепал лучины из книжных полок (заметались страшные тени) и пу-хузяйски, пу-хузяйски наладил свою бабу поддать жару. Шлепая босыми ногами, белой лебедью проплыла она на кухню (от моей напутственной пятерни разбежались волны сметаны) и приволокла (коня на скаку остановит) раскипятившийся бак - Пруст и Кафка на стеллаже скрылись в облаках пара.