Во имя истины и добродетели(Сократ. Повесть-легенда)
Шрифт:
— Ясно, что из которого вера.
— Значит, оратор в судах и других общественных местах лишь внушает веру, и только?
— Конечно. Ведь толпа не смогла бы сама разобраться в короткое время, что справедливо, а что несправедливо.
— Иными словами, в том, что внушает ей оратор, толпа невежественна?
— Как же иначе!
— Так что же ты, Ликон, смеешься надо мной? спросил Сократ.
— То есть как «смеюсь»?! — возмутился Ликон.
— Да разве не ты только что пытался убедить меня, что искусство красноречия самое прекрасное из человеческих дел?
— Я и сейчас утверждаю
— Да как же можно назвать прекрасным то, посредством чего внушается вера невеждам?
И, заметив усмешки на лицах гостей, сказал Ликон растерянно:
— Ты сбил меня с толку своими вопросами. Но, может быть, мы отложим наш спор? Надо ведь и о присутствующих подумать.
Но хозяин сказал:
— Разве вы сами, Ликон и Сократ, не видите, с каким удовольствием слушают вас эти люди?
И гости дружно поддержали:
— Продолжай, Сократ. Говорите хоть весь день, сделайте милость. Спешить нам некуда.
— Так как, Ликон, — спросил Сократ, — ты согласен продолжать?
И Ликон сказал:
— Для меня было бы теперь позором отказаться, Сократ. Только, если ты не против, я сам хочу задать тебе несколько вопросов.
— Так задавай.
— Раз уж я зашел в тупик, то что скажешь о красноречии ты сам?
— Сказать тебе правду, Ликон, по-моему, это вообще не искусство.
— Не искусство?! Так что же оно такое?
— Я боюсь, как бы правда не прозвучала слишком грубо и как бы ты не подумал, будто я поднимаю на смех твое занятие, Ликон, но то, что я называю красноречием, — это часть дела, которое прекрасным никак не назовешь.
— Какого дела, Сократ? Не стесняйся, говори.
И Сократ сказал:
— Угодничества.
— По-твоему, красноречие — угодничество? — рассмеялся Ликон.
— Я сказал, часть угодничества.
— Стало быть, ораторы мало что значат в своих городах, раз они всего лишь льстивые угодники?
— По-моему, они вообще ничего не значат.
— Как! — вскричал Ликон и даже подскочил на месте. — Разве они не всесильны в своих городах? Разве они, словно тираны, не убивают, кого захотят, не отнимают имущество? Не изгоняют из города, кого сочтут нужным?
— Еще раз повторяю: ораторы и тираны обладают в своих городах силой самой незначительной.
— Ну, Сократ, ты несешь несусветный вздор!
— Не бранись, бесценнейший мой, а лучше покажи, в чем я заблуждаюсь. Если нет, давай лучше спрашивать буду я.
И, вскочив, сказал Ликон, в раздражении расхаживая меж столами:
— Спрашивай! Может быть, я пойму, наконец, что ты имеешь в виду.
И Сократ спросил:
— Скажи, как ты назовешь того, который, убивая или изгоняя другого, делает это несправедливо: сильным или слабым — будь то тиран или оратор?
— Сильным назову его.
— Но ведь, судя по твоим словам, сила есть благо, а как же можно благо примирять с несправедливостью?
— Я и не собираюсь их примирять, но скажу, что слаб и жалок тот, кто несправедливо убит или изгнан.
— Вот тут-то мы и расходимся, Ликон, потому что убийцу я считаю еще более жалким и несчастным.
— Это почему же?
— Потому что худшее на свете зло — это творить несправедливость.
И Ликон, усмехнувшись, спросил:
— Выходит,
— Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я предпочел бы переносить.
И, встав перед Сократом, сказал возмущенный Ликон:
— Выходит, если человек несправедливо стал тираном, а его схватили, оскопили, истерзали всевозможными пытками, да еще заставили смотреть, как пытают его детей и жену, а в конце концов распяли или сожгли на медленном огне — в этом случае он будет счастливее, чем если бы ему удалось спастись и стать тираном и править городом до конца дней своих, поступая как вздумается и возбуждая зависть сограждан?
И сказал Сократ:
— По-моему, Ликон, человек несправедливый и преступный несчастлив при всех обстоятельствах, но он особенно несчастлив, если уходит от возмездия и остается безнаказанным. Поэтому-то я и считаю, что для того, чтобы оправдать несправедливость собственную или своих родителей, детей, отечества, красноречие нам совершенно ни к чему. Вот разве что кто обратится к нему с противоположными намерениями, — чтобы обвинить прежде всего самого себя, а затем любого из родичей и друзей, кто б ни совершил несправедливость, и не скрывать проступка, а выставлять его на свет: пусть провинившийся понесет наказание и выздоровеет; чтобы упорно убеждать самого себя и остальных не страшиться, а крепко зажмурившись, сохранять мужество, как в те мгновения, когда ложишься под нож или раскаленное железо врача, и устремляться к благу и прекрасному, о боли же не думать вовсе; и если проступок твой заслуживает плетей — пусть тебя бичуют, если оков — пусть заковывают, если изгнания — уходи в изгнание, если смерти — умирай, и сам будешь первым обвинителем, и своим и своих близких. Вот на это и употребляй красноречие, чтобы преступления были до конца изобличены, а виновные избавлены от величайшего зла — от несправедливости!
И, с яростью ударив по столу кулаком, заорал Ликон:
— Хватит! Я не позволю дольше издеваться над величайшей святыней государства — риторским искусством!
И тогда вскочил из-за стола Платон и со словами:
— На грубость я привык отвечать грубостью! — схватил Ликона за шиворот и вытолкнул его разжиревшую тушу в дверь.
И хохот гостей приветствовал поступок Платона, и хозяин сказал, подняв бокал:
— Выпьем, друзья, за новую победу Сократа!
Критон же, перегнувшись через стол, шепнул Сократу:
— Боюсь, дружище, что эта победа слишком дорого тебе обойдется. Да и Платон оказал тебе плохую услугу…
— Что ты имеешь в виду? — спросил Сократ.
— Ты будто дитя, Сократ. Разве ты забыл, что Ликон — лучший друг Анита?..
И Сократ, рассмеявшись, сказал:
— Тебе все козни врагов мерещатся! Выпей-ка лучше вина, Критон!
И кончили спор друзья умеренным возлиянием.
…И то, чего Сократ по старости лет и спокойствию совести своей не ожидал, но чего опасался Критон, знавший хорошо коварство врагов Сократа, свершилось вскоре же: Анит, Мелет и Ликон, объединившись, подали на Сократа в суд, обвинив его в непочитании богов и порче молодежи.