Во имя жизни (Из записок военного врача)
Шрифт:
— Полюбуйтесь, кого вы умудряетесь отправлять на аэродром! — воскликнул он. — Подумать только: раненого с газовой инфекцией ноги погружают на самолет в Москву. «Вот вам, москвичи, полюбуйтесь, как у нас, на Западном, лечат!» Безобразие! Что же вы стоите? Давайте санитаров!
Когда сестра сняла повязку с раненого и протерла окружность раны, я и присутствующие здесь Шур и Лейцен переглянулись: явная газовая гангрена! Спасти могла только срочная операция.
— Что теперь скажете? — негодовал Банайтис. — Удовлетворены своей работой?
Мы по-прежнему стоим рядом, не отрываясь,
Начальник отделения газовой инфекции Лейцен только жует губами и протирает очки. И что он мог сказать?.. Надо было отвечать перед самым большим судьей собственной совестью…
Больного срочно подготовили к операции, которую произвел сам Банайтис. Переливание крови, сульфидин, стрептоцид, сыворотка — все было пущено в ход!
Главный хирург фронта приказал собрать начальников хирургических отделений.
— С завтрашнего дня за час до начала работ, — объявил он им, — я сам буду с вами заниматься, и имейте в виду, не уеду, пока не удостоверюсь, что вы научились распознавать газовую инфекцию в самом начале ее развития. Советую особое внимание обращать на раненых, длительное время находившихся со жгутом на конечности. Мы уничтожили в нашей армии бич прошлых войн — столбняк. И с газовой инфекцией поведем беспощадную борьбу.
Приезд Бурденко
На рассвете двадцать третьего августа мне позвонили, чтобы я, бросив все дела, немедленно приехал в управление госпиталями. Встретили меня там не очень ласково.
— Наконец-то, — недовольно произнес начальник управления госпиталями Костюченко, пощипывая свои усики. — Завтра приезжает главный хирург Красной Армии Николай Нилыч Бурденко, — торжественно заявил он.
— Что я должен сделать в связи с этим?
— Николая Нилыча интересуют сроки хирургического вмешательства после ранения в череп, — сказал главный хирург управления. — Он интересуется также состоянием транспортных повязок на нижних конечностях.
Возвращаясь к себе, я мысленно ругался: «Неужели только для того, чтобы известить о приезде Бурденко, надо было отрывать меня от дела?» И без того мы знали, что Бурденко проявляет особый интерес к черепно-мозговым ранениям, ранениям позвоночника и повреждениям периферической нервной системы. Ведь Бурденко ушел значительно дальше своих современников в этой области.
На следующий день, часов в одиннадцать утра, по телефону нам сообщили, что Николай Нилыч осматривает «лесные» подвижные госпитали и не позднее двух часов будет на Новоторжской.
Потом звонил инспектор лечебного отдела, затем снова начальник управления. Не проще ли было им приехать и здесь, на месте, помочь и словом и делом?
А время начиналось опять тяжелое. После небольшого затишья армия Конева, а с ней и мои родные сибиряки начали наступление, и немцы снова усилили налеты на тылы, дороги, станции.
Перебегая от операционной к платформе, у дверей штабного домика я неожиданно налетел на Бурденко. Он вышел из забрызганной грязью зеленоватой «эмочки».
— Здравствуйте, я был у вас месяц назад. Тогда мне не очень понравилось. Вас я еще не
Вскоре подъехал начальник управления госпиталями, и мы все направились к платформе, куда только что подошел санитарный поезд. Возле платформы стояло восемь или девять машин с ранеными, прибывшими из вяземских госпиталей для отправки в тыл.
— Пойдемте быстрее, — сказал Нилыч. — Я хочу посмотреть погрузку раненых в поезд. Напишите, куда он пойдет и какой его номер. — Он передал мне свой блокнот с карандашом.
Я вспомнил, что Бурденко плохо слышит. Написал: «Поезд № 8 прибыл под погрузку из Серпухова, следующий прибудет с ранеными из тридцать третьей армии». По крутой лестнице мы поднялись на санитарную платформу. Здесь происходила погрузка, и можно было наблюдать обычную суматоху. Запыхавшись, бегали эвакуаторы, стараясь сократить сроки первоочередной погрузки. Время близилось к двенадцати, излюбленному часу для налетов немецкой авиации. Старая поговорка, что промедление смерти подобно, здесь приобретала ощутимое физическое выражение. Опасность висела в воздухе, она давила и волновала. Тонкостенный поезд — плохая защита для шестисот раненых.
Бурденко обходил вагоны. Плотный, с жесткой щетиной на иссиня-багровых щеках начальник поезда, наклонив голову, почтительно выслушивал его замечания.
В одном из вагонов Бурденко остановился у раненого капитана. Тот прерывисто дышал, зрачки у него расширились. По документам у капитана значилось ранение лёгкого. Бурденко взял руку раненого и стал считать пульс. Кивком головы он показал Шуру, чтобы и тот сделал то же самое. Не удовлетворившись, Николай Нилыч прощупал пульс на другой руке, потом на шее, подозвал меня и сказал:
— Ну-ка, и вы пощупайте, я что-то не нахожу пульса. — Немного помолчав, он взглянул поверх очков на Шура; тот стоял молча и настороженно следил за действиями главного хирурга Красной Армии, который завернул кверху гимнастерку капитана и приложил свою руку к его сердцу.
— Что же вы смотрите?! — гневно воскликнул Бурденко, сверкнув глазами, и быстро сбросил очки. — Ведь у него в полости плевры полно крови, сердце блокировано кровью и смещено далеко в сторону, а его хотят отправить… Куда отправлять? Я вас спрашиваю, милостивый государь, вас спрашиваю, вас!
Шур шепнул мне:
— Надо немедленно отнести в операционную! — и взял историю болезни.
— Прикажите сейчас же снять капитана с поезда и перелить ему кровь! Займитесь им сами! — Нервно порывшись в кармане, Бурденко достал блокнот и, сунув его мне, сказал: — Напишите, из какого госпиталя его доставили. Такого раненого надо держать на койке по крайней мере две недели, а они… — и, не закончив фразы, сердито махнул рукой.
Быстрыми шагами прошел Бурденко в светлый просторный вагон, где на подвесных койках, как в люльках, лежали переодетые в чистое белье раненные главным образом в голову, в живот и позвоночник. Стояла абсолютная тишина. Блестящий новенький линолеум отражал солнечные блики. Сестра в белоснежном халате кормила из белого фарфорового поильника раненого и так увлеклась своим занятием, что не заметила нашего прихода.