Во имя жизни (Из записок военного врача)
Шрифт:
Савинова интересовало все: как долго проходит разгрузка санитарного поезда, чем кормят наш персонал, сколько сделано переливаний крови фельдшерицей Мариной Брюзгиной, причина смерти раненого, подготовка стрелкового оружия к стрельбе в ночных условиях, организация обороны на случай боя с немцами, устройство укрытий для людей на время воздушного налета, своевременная доставка писем раненым…
Человек большой воли и выдержки, Савинов терял самообладание только в одном случае — когда слышал стоны и крики раненых в операционных и перевязочных.
Хирурги. Сортировщики. Эвакуаторы
В операционную я попал в семь часов утра. Порадовали меня три металлических
За другим столом работал необыкновенно высокий хирург. Стерильный халат выглядел на нем, как детская распашонка. И как только его натянули на этот мощный корпус! При каждом движении хирурга халатик угрожающе трещал.
Хирург горячился, злился на недостаточную расторопность ассистента, покрикивал на сестер, от напряжения краснел, что-то бормотал себе под нос. Маска заглушала его слова, и создавалось впечатление, что он все время произносит: «Ду-ду-ду-ду». Его широкое, круглое лицо, маска и шея покрывались крупными каплями пота, санитарка то и дело стирала его марлевой салфеткой, каждый раз влезая для этого на табуретку.
«Голиаф какой-то!» — подумал я.
Ассистент, молодой врач, очевидно, привык уже к неспокойному характеру своего шефа. Но вот операция закончена. Напряжение спадает, хирург начинает шутить, затем выходит в предоперационную.
Мы познакомились. Он назвал себя:
— Военврач второго ранга Иван Степанович Халистов.
Сидя у окна, он с веселой улыбкой рассказал, как попал на фронт:
— Мобилизовали меня, грешника, двадцать пятого июня, вручили документы и говорят: «Двигай на Дальний Восток!» «Извините, — говорю я военкому, — у нас сейчас война с японцами или с немцами?» Он отвечает: «С немцами». «В таком случае на Восток ехать я отказываюсь». Тот на меня набросился: «Не поедете, буду судить за дезертирство по закону военного времени…» Я ему свое, он мне свое. Поругались мы крупно. Насилу упросил дать отсрочку на сутки. Ну, думаю, за сутки я по Казани побегаю, друзей у меня много из пациентов. Так вы знаете, пришлось до обкома партии дойти! И друзья не помогли, хоть плачь! Только с разрешения Москвы переменил мне путевку на Волковыск. Кинулся я туда, а в Вязьме выяснилось, что делать в Волоковыске нечего — там уже немцы. С тех пор я здесь, на Новоторжской: скоро второй месяц, как служу.
Жаркие августовские дни для нас были вдвойне жаркими. Госпитальный двор запрудили десятки грузовых машин, парных повозок, санитарных двуколок. Даже броневичок стоял, терпеливо тарахтя в ожидании своей очереди.
В одном конце госпитального двора находилась длинная деревянная прирельсовая платформа. Здесь обычно происходила разгрузка санитарных «летучек», прибывших с фронта, и загрузка санитарных поездов, отправляемых в ближние и дальние тыловые районы страны.
Все еще преисполненные надежд, что враг не осмелится бомбить госпитальные учреждения, охраняемые законами, принятыми всеми странами на Женевской и Гаагской конференциях, мы развесили повсюду флаги Красного Креста, нарисовали несмываемой краской красные кресты на крышах бараков и землянок. Местность открытая, легко просматриваемая: в радиусе трех километров ни леса, ни холмов.
Старики говорят, что такого лета они не упомнят.
Это случилось в один из жарких дней. Солнце жгло нестерпимо. Ни облачка, ни ветра. В ворота въезжали машины, на платформы стали выносить раненых для погрузки в санитарный поезд. Несмотря на ранний час, наши эвакуаторы уже успели отправить в столицу
Неведомо откуда вдруг прилетели голуби. Среди раненых оказалось немало любителей-голубятников. Оживление охватило всех. Вдруг радио сообщило о воздушной тревоге. К городу приближались тридцать фашистских самолетов. Не прошло и двух минут, как в голосе диктора послышались нервные нотки и он сообщил, что приближается не менее сорока самолетов. Из репродуктора донеслись звуки, напоминающие падение стула или хлопнувшую дверь, и сразу стал слышен отдаленный гул бомбардировщиков. Подобного массированного дневного налета город не испытывал еще ни разу. К беспокойству за раненых примешивалась тревога за мирное население.
Скопившиеся возле приемного отделения машины быстро разгрузились и, зарокотав моторами, стали выезжать на дорогу… Водители не очень любили пользовавшуюся дурной славой Новоторжскую!
— Я прекратил погрузку поездов! — крикнул пробегавший мимо доктор Пчелка.
Гул самолетов покрывал все звуки. Территория госпиталя сразу обезлюдела!. Видно, самолеты противника, нащупав слабое звено в противовоздушной обороне города и железнодорожного узла, решили разгромить «военные» объекты. Самолеты шли несколькими эшелонами, по десяти в каждом. Вокруг них вспыхивали и гасли облачка — разрывы снарядов и ленты трассирующих пуль. Самолеты держали курс как будто мимо нас, но, сделав внезапно крутой разворот, стали пикировать на территорию госпиталя.
Первый удар обрушился на санитарный поезд, стоявший у платформы. Вторая бомба, как я узнал через несколько минут, упала на строящиеся землянки. К счастью, фельдшер Основа упрятал всех работавших на строительстве в котлован. За вторым налетом последовал третий, четвертый…
Всю площадку госпиталя окутала черно-серая пелена дыма, вверх и в стороны взлетели массы земли, пыли, обломков, пронзительно визжали осколки бомб, шелестели сорванные с крыши операционной листы железа.
В бараке отделения Письменного силой взрывной волны были выбиты оконные рамы. Сестры — Галя Степаненко, Люба Жукова — и санитарка, старушка Варвара Николаевна своими телами закрыли раненых. На боевом посту осколком в шею был убит врач Герасименко, измерявший кровяное давление у раненого. Он так и застыл, сидя на стуле и прижимая к груди коробку аппарата. У окна громко стонал раненый, прижатый тяжелой рамой.
— Кажись, мне опять попало, — сказал он.
Сняв с него раму, я быстро осмотрел его, — оказалось вторичное ранение черепа осколком. В перевязочной весь пол усеян осколками стекла, голландская печь развалилась как карточный домик, куски штукатурки устилали столы и пол. На одном из столов раненый глухим и хриплым голосом спросил:
— Теперь, кажется, все кончилось? Не думал, что останусь жив…
Убедившись, что здесь пострадавших больше не было, я выбежал во двор.
На платформе уже распоряжалась эвакуатор Валя Муравьева со своими санитарами-носильщиками; они вытаскивали раненых из разрушенных вагонов. Самое удивительное: несмотря на то, что два вагона буквально были превращены в решето, только три человека получили легкие ранения.
Надвигалась гроза, начал накрапывать дождь. На дороге мелькали черные тени прибывших машин. Во тьме слышались стопы, тихие голоса и какие-то крики впереди колонны. Мелькали острые лучи фонариков. Раненые старались укрыться от усиливающегося дождя под шинелями. Кое-кто из ходячих, не дожидаясь команды, спрыгнул землю и, отряхиваясь и чертыхаясь, попытался укрыться под машинами. Скользя на краю дороги, я добрался до головной машины и осветил фонариком кузов. Раненые лежали «валетом». Луч выхватил из груды серых тел маленького человечка в шинели. Широко раскрытыми глазами смотрел он на меня и как-то странно улыбался.