Во времена Перуна
Шрифт:
РОЛАВ
На следующий день, едва рассвело, Ролав уже был готов в путь. На спине пестерь - котомка из лыка, в ней съестные припасы; хлеб, сушёное мясо и снасть - петли из конского волоса на птицу и мелкого зверя, за плечом лук, у пояса - топор, нож и огниво.
– Зверя не пугай, стрел зря не расстреливай, - напутствовал его Шигоня.
– И прежде чем что-то сделать, подумай.
Ролав кивнул.
– Не первый раз в лес идёт, - ободрил брата Акун.
– Прежде-то ходил со мной или с тобой, - возразил отец, - а тут сам себе голова.
–
Ролав с благодарностью взглянул на брата. Похвала Акуна стоит много: он самый умелый, самый удачливый охотник в деревне. Душа у него больше лежит к охоте, чем к пашне. Даже после того как третьего года его помял медведь, от чего до сих пор остались метины на лице, у него не убавилось охотничьей страсти.
Мать и сестры тоже вышли проводить Ролава. Они стояли в стороне, не участвуя в разговоре. Сестры переминались с ноги на ногу, ёжились от холода. Мать словно не замечала мороза, и в её глазах можно было разглядеть и гордость за взрослого сына и тревогу за него.
– Иди, - сказал Шигоня.
Ролав подбросил пестерь на спине и пошёл. За ним было увязался пёс Черныш. Но отец сердито окликнул собаку:
– Куда? Назад!
Черныш поджал хвост и сел, поскуливая и провожая взглядом уходящего парня. На охоте, на гоне собака - первый помощник, но, когда ставишь петли, она может распугать всю дкчь.
Акун не напрасно хвалил Ролава, тот действительно легко перенимал всё, что показывали ему отец и брат: метко стрелял из лука, в поставленные им силкк и петли почти всегда попадала дичь.
Как-то отец сказал:
– Видать, тебя, Ролав, леший любит, сам на тебя гонит зверя.
Много слышал Ролав рассказов про лешачьи шутки.
В деревне нет мужика, который хотя бы раз в жизни не повстречал в лесу лешего. Одним он являлся высоким, как дерево, другим маленьким-маленьким, чуть повыше травы.
Бывает, издали увидит кто его - мохнатого, голова острая, весь от пяток до макушки зелёными космами оброс, и борода, и волосы на голове тоже зелёные, а приглядится, это дерево или замшелый пень, или зверёк какой, или птица - порх, и нет его. А уж голос его все слыхали: вдруг в чаще собакой забрешет, кошкой замяучит, ребёнком заплачет - значит, он.
Но Ролава леший никогда не пугал, и Ролав его почитал как полагалось: войдёт в лес, на первый же пенёк положит угощение - лепёшку, хлеба кус (леший любит печёное) и от добычи часть приносит в жертву.
За два дня Ролав обошёл все прежде примеченные тропы.
Следов много, ни зверя, ни птицы против прежних лет не убавилось. Пожалуй, даже больше стало.
Все оставленные отцом и Акуном знаменья он нашёл ненарушенными, никто в их угодья ни весною, ни летом, ни по первой пороше не заходил.
А самая большая удача: набрёл Ролав на медвежье логово с залёгшим зверем. И зверя видел, потому что большого снега ещё не было и берлогу не совсем завалило: большой медведище, мех густой, блестящий, значит, сытый.
Ролав возвращался домой весёлый и думал о том, как обрадуются
Скоро и деревня. Спуститься в лог, перейти ручей, а за ручьём начинаются пашни.
ГОРЬКОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Ролав прислушался: отсюда, из-за лога, уже можно услышать деревню. Но сколько он ни напрягался, не мог уловить ни собачьего лая, ни людских голосов. Только ровно и тихо гудел лес.
Ролав подумал, что, наверное, ветер относит звуки. Но вот ветер переменился и подул со стороны деревни.
И с ветром донёсся явственный запах дыма. Но это был не лёгкий, ласково манящий, смешанный с запахом варёной пищи дым очага, а пронзительный, резкий запах остывающей гари и копоти.
Тревога сжала сердце. Ролав побежал.
Запах гари и копоти становился сильнее и обступал его со всех сторон. Он доносился и со стороны деревни, и из лесу, успевшего пропахнуть им.
Перемахнув ручей, перебежав поле и последний перелесок, Ролав выбежал на опушку и остановился как вкопанный.
На месте деревни чернели обгорелые развалины, кое-где уже потухшие и занесённые снегом, и лишь в нескольких местах курились тоненькие, прерывистые дымки.
По озимому полю бродила одинокая корова.
Деревня была пуста.
Медленно, через силу поднимая сразу отяжелевшие коги, Ролав пошёл к деревне.
Тропинка вела мимо мольбища.
Род стоял, как прежде, могучий, тёмный, хмурый. Но его лик, обращённый к деревне, зиял страшной раной: топор богохульника одним сильным ударом снёс правую половину лица вместе с носом, и стёсанная часть валялась тут же, как простая щепка.
Ролав обошёл мольбище стороной. Изуродованный Род, не сумевший защитить ни деревню, ни себя, вызывал страх.
Чем ближе подходил Ролав к деревне, тем больше страшных подробностей открывалось ему. Издали она казалась одним пожарищем, теперь же он видел, что сгорели не все дома, некоторые были просто обрушены, некоторые стояли совсем целые. Чернели распахнутые двери изб и хлевов, словно показывая их пустоту.
Ролав вступил на улицу. Крайняя изба, в которой жил старик горшечник Баженя со своей старухой, как будто осталась нетронутой. Две курицы, квохча, разрывали завалинку.
Ролав заглянул за ограду во двор и тихо позвал:
– Дядя Баженя...
Ему никто не ответил.
– Дядя Баженя, - позвал он снова и осекся: старый горшечник лежал возле дома мёртвый.
Ролав на мгновение оцепенел, потом спохватился и, не глядя по сторонам, побежал через всю деревню к своему двору.
Почти всё на дворе выгорело. Хлев лежал кострищем, в котором чернели глыбы спёкшейся соломы. От избы осталась одна стена, которую подпирала обвалившаяся крыша.
Ролав полез на пепелище, отодвинул несколько полуобгоревших брёвен и в образовавшееся отверстие заглянул под крышу. В полутьме он разглядел обрушившуюся печь и полузаваленные камнями и глиной тела отца, матери и годовалой Жданки - дочки Акуна.