Во всем виноват Гоголь

Дзюба Георгий Евгеньевич

В общем, застой…

Бронькин несколько раз озарил себя зевками во весь рот и направил поток своего сознания в одиноко стоящее в углу и зачуханное директором, а потом и персоналом кресло. Слепая ночь обнимала Афанасия Петровича всё сильнее и начала уже даже ему что-то шептать, похихикивая и на что-то намекая, хотя он и был не из тех людей, которые легко сдаются… Бронькин захлопнул тетрадь. «Он чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом».

Глава VI

Практически живой

«О, если бы я был живописцем!»— вдохновенно писал Николай Васильевич Гоголь. О, если б автор сего жалкого и унылого опуса состоялся бы на худой конец, хотя бы толковым маляром, наловчившимся подбирать колера! Вот тогда бы и удалось ему удивить вас, как ровно и

гладко выкрашены потолок иль стены! Закалённый в диспутах с сантехниками и каменщиками о культуре производства, толковый маляр смог бы профессионально поделиться с вами дикой красотой намётанного им слога. Смог бы точно донести до ушей ваших в натуральных выражениях и тонах, как изобретательно и сочно сквернохульничал Афанасий Петрович в тревожном сне, какие страшные обеты и угрозы произносил он после местоимения «ты» и фамилии своего работодателя! И выговаривал эти дрянные и опасные даже для себя самого слова мелкий, как и его зарплата, менеджеришка условно духоподъёмного учреждения Бронькин — по жизни человечек смирный и покорный, которого даже муха могла бы влёгкую оскорбить, оттеснив нагло от банки с засахарившимся вареньем. А вот без такого знатока красок бытия, маляра там, какого-то или, допустим, сельского оформителя из колхозного клуба читателя вряд ли заинтересуют пресные каракули и просторечия о том, что Афанасий Петрович местами ещё и кротко и тихо сопел мелким сапом. Дважды он кому-то чрезвычайно требовательно звонил и угрожал, хватая вместо телефона частично обгоревшую жестяную банку из-под растворимого кофе. Потом что-то бормотал об ответственности и призывал этого кого-то к порядку. Изредка Бронькин подымал голову и приказывал всем встать и немедленно разойтись. Затем — сойтись. А дальше забывался крепким сном ещё глубже, чтобы сызнова испускать звуки храпа, которые теперь уже звучали длиннее и убедительнее прежних переливов, никому не прекословя. Порой казалось, что Бронькин даже норовил отжать дюжину скупых, как и сам, и горьких как полынь слёз то ли от себя, то ли от своих собеседников, взывая их к поискам потерянной в окопах и блиндажах совести. Тогда он дробно повторял вслух редкостные прилагательные в мн. ч. и употреблял пронзительные и теперь уже печатные площадные существительные. Да так артистически это у него получалось, что в продолжение прорывающегося сквозь частокол бурчания словосочетания «конституция города» отдельные портреты на стенах красного уголка принялись мироточить. А из-под портрета бывшего тестя градоначальника, вослед за перистой тучей пара, ускоряющейся струей хлынула горячая вода, и в округе сильно потянуло хлором. Словом, вытанцовывалось так, что Афанасий Петрович Бронькин в эти минуты представал лицом крайне актуальным, необходимым и категоричным.

А люди в красный уголок продолжали прибывать и слетаться сюда, будто осы на дыню. Здесь они принимались хаотично перемещаться и неостановимо шнырять. И прытче других шнырял, перемещался и надрывался голосом рыжий, в ком Афанасий Петрович легко узнал одного ушлого питерского отставника, известного ему по повести Н. Гоголя «Портрет». Это «…был капитан, и крикун…»и «…мастер был хорошо высечь, был и расторопен и щеголь, и глуп»,однако недурно существовавший в Северной столице по статье сдачи жилья в наём и умелых нырков среди алчных служителей жилищного фонда Петербурга.

— Прошу срочно всех записываться! Очередь веду я, все на запись! — беспрерывным криком кричал капитан, без конца повторяясь и добавляя отрывистые и нечленораздельные вопли, казалось, уже адресованные только себе самому. Он бегал по красному уголку бегом и производил впечатление человека, когда-то учившегося в самой плохой школе, служившего в самой плохой роте и жившего в самой плохой стране, причём самого дальнего зарубежья. И казалось, что этого капитана можно было сильно ненавидеть из-за одной только беготни, но у учредителя списка, паники и суматохи был ещё и голос. И какой голос! Такой противный голос вы вряд ли когда-либо встречали у себя по месту жительства или прописки. Разве что по месту службы слыхивали, да и то от какого-нибудь слишком неумного прапорщика, но не на складе, конечно, где затаилась прапорщицкая интеллигенция, а только среди специалистов каптёрок и солдатских казарм.

Менее шныряющие личности кучковались и тихо о чём-то толковали, но контачить с капитаном не стремились. «В одном углу штаб-ротмистр, подложивши себе под бок подушку, с трубкою в зубах рассказывал довольно свободно и плавно любовные свои приключения и овладел совершенно вниманием собравшегося около

него кружка». —Уж где он добыл эту подушку? — сам себе удивлялся Афанасий Петрович, сроду не встречавший её в красном уголке, и удивлялся до тех пор, пока один из слушателей не отделился от кружка штаб-ротмистра и не приблизился с опасливым стеснением в глазах и в шагах к визгливому и рыжему крикуну.

— Позвольте понять, кем вы здесь приходитесь, — наконец-то вежливо и опасливо поинтересовался человек, судя по мануфактуре мундира, младший офицер в отставке с исполнительным и безынициативным лицом командира взвода периферийного гарнизона. Далее он пластично и ещё более учтиво отрекомендовался отставным поручиком Иваном Фёдоровичем Шпонькой и подал капитану устное заявление на примыкание к списку под вторым порядковым номером.

— Вам какое дело до того «кем»? — вместо безмерной радости неуравновешенно взбесился в ответ рыжий. — Я капитан в отставке и проездом здесь из самого Питера, — помпезно заявил он. — Я первым лично зарегистрировался у себя в списках на приём в партию и в своих подлинных бумажках состою на высшей строке пьедестала со вчерашнего вечера!

— Эй, давайте-ка для начала с вами поймём… Вы в своём уме или в чужом-с? — вклинился в дебаты вальяжный толстячок из угла, сверкнув лысиной, напоминающей медную группу полкового оркестра, а по общему виду человек «…наиприятнейший во всех поверхностных разговорах обо всём»,не исключая даже участия в диспутах о существе «…политики, и философии, и литературы, и морали, и даже состоянья финансов в Англии». —Очнитесь, капитан! Притушите фитиль, сбавьте ход! Здесь вам не там-с! И уясните себе насовсем, — собственной персоной заявляет вам эти слова брандер-полковник Варвар Николаич Вишнепокромов!

— Живых брандеров в природе не существует! Понаехали тут, — парировал рыжий. — Брандеры с керосином при царе Горохе жили, чтоб турецкие парусники жечь. Мы в веках мирного атома, электронных коллайдеров и «мерседесов», а у олигархов и бандитов для чужих парусов тротил и китайские хлопушки есть. Брандеры кончились как класс! А у меня в Питере «…семь лет уж живёт…»,семь лет жильё снимает подполковник Потогонкин, которому военное ведомство от дембеля и до сих пор квартиру не дало. Сейчас он даже мне не платит за крышу и комфорт. В это должна вмешаться партия, и я действую в интересах должника в мою пользу! Хватит давить авторитетом погон! Пишитесь третьим, брандер, а то хуже будет!

— А вы, капитан, зарываетесь навсегда, — угрожающе прорычал Варвар Николаич и злобно сверкнул медным черепом. — Питерский, значит? Как выйдем из сей норы, я ваш корявый портрет-с керосином точно отполирую невзирая на свою неимоверную занятость. Это уже решено. Поймёте, что «…у нас в губернии, слава богу, народ живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не церковь».Дурачьте в своей голодной Коломне за колонной своих субчиков, куда не долез даже архитектор ваш Трезини Доменико. За верстовым столбом-с, где стадами такие же, как и вы, интендантские крысы из отставных питомцев Марса пасутся. Тут вам не там, снова говорю! Я ближний сосед Андрея Ивановича Тентетникова! Обо мне во втором томе недопаленных «Мёртвых душ» самим Гоголем слова писаны и, кстати, в отличие от некоторых, я бескорыстно помогаю советами одному скромнейшему капитану, что после выхода в отставку тоже сидит на бобах. Уволен он по дискредитирующей статье и на почве пьянства, разумеется. Им даже Стёпа Плюшкин из первого микрорайона взволнован, к которому капитан в родню набивается. А вы Потогонкин, Потогонкин! Тьфу, на вашего Потогонкина! Приклейте свои амбиции ко лбу!

— Господа, господа-товарищи! И вы господин брандер-полковник, — ворвался в полемику голос из дремучей тьмы красного уголка. — Что нам антимонию разводить с этим пустомелей? Сушите сухари, рыжий! Спор этот «… ерунда полная, посмотрим, что скажут в журналах».И хотя имя моё вам точно ничего даже и в газетах не скажет, — продолжила речь дремучая глубина и тем упредила интерес к себе, — я именно тот поручик, которого господин помещик Манилов, кстати, здесь сидящий, ещё в первом томе «Мёртвых душ» называл «прекраснейшим»человеком. Заметьте, благодаря мне именно и под моим неусыпным наставленьем в период службы в вооружённых силах страны товарищ Манилов навечно научился умело курить табак. Вместе с вашим соседом, господин брандер-полковник, с отставным гусаром-поручиком и «… прокуренным насквозь трубочным курякой…»мы предлагаем сейчас заняться делом!