Во всем виноват Гоголь

Дзюба Георгий Евгеньевич

В этой связи и образовалась главная загвоздка его бдительного дежурства. Наутро слегка протрезвевший будочник-гаишник и сам был не вполне уверен, был ли это апокалипсический госномер самосвала 666 и 99 московский регион либо всё это выглядело несколько наоборот?..

Однако до того дня чрезвычайно редкая московская машина достигала районного города NN. Поэтому и сообщение о том, что Москва может быть секретно в делах этого города замешана, стало для главного полицеймейстера всё того же города NN ещё более враждебным известием, чем все шестёрки на номерах автомашин и квартир города и района вместе взятые…

Глава IV

Сухари

Чудна, дивна и густа ночь в Краснотупиковском крае, где аборигенные вожди номенклатуры и киты самотканого бизнеса, невзирая на циферблат и стрелки часов, упорно пропихивают в историю земли нашей своеобычную известность и славу, клокочут идеями и пенятся планами неслыханных габаритов. И так уж повелось, что идеи и планы здесь всегда басистее и наваристее самой жизни. Но и в этой фантастичной закраине

вселенной безмятежному детству даже простого люда незабвенна она, ночь эта, чистыми снами и яркими зарницами воспоминаний о чарующих мгновеньях подвигов или пусть даже самых мелких побед, памятью и её движеньем по страницам дневных событий, случившимся хоть в той же дворовой песочнице, но кажущимся однако значительными и даже крупными. Отрочеству шепчет и назойливо напоминает ночь о бесстрашной личной причастности тихо посапывающего человечка к делам великатей. Таким, как к торжеству, например, и дерзости храброго полёта с кручи на санках или на фанерке, вызывающего учащённое сердцебиение и ужас восторга в бездонных голубых глазах матрёшки-воображалы с рыжей чёлкой и косичками из параллельного класса и подъезда, что напротив. Юность во всепогодных снах своих здесь не пропустит и той минутки, чтобы поймать своим носом лёгкие ароматы только что нажаренных матушкой драников или народившегося в печи хрустящего кукурузного хлеба. Старости и дряхлости чаще всего тутошняя ночь, напротив, длинна, мрачна, непамятна, несъедобна, неспокойна, душна и возмутима тягучими и тревожно продолжающими невнятностями и неразберихой. Такими бездарностями здесь славна одна лишь только липкая, змеящаяся, шипящая, дымящаяся, грызущаяся и пинающаяся в бока очередь у Единого окна приёма вторсырья и чистой стеклотары. Окна, что прорубили в фасадной стенке города и на основании неустанной заботы о граяаданах и ласки к ним кипящих умов администрации NN — районной столицы по благоразумной программе их социальной зашиты от любого из видов нападения.

А что думать, когда эта ночь не во сне, а наяву неостановимо волочится из угрюмой тьмы мокрого осеннего вечера, неосвещённых и неопрятных улиц, но чрез всю унылую рабочую смену и вплоть до секунд выверенного природой-маменькой светлого старта дня новейшего? Если вместе с лошадиной усталостью доставит она человеку труда утреннюю свежесть и небо с прояснениями, а с умытыми пейзажами и обновлёнными ощущениями принесёт ещё и получку или аванс ему, и другим-третьим гражданам? Здесь уж трижды хорошенько поразмыслишь, что брякнуть по поводу этому: улетела ночь противная? иль хороша ты, ночка тёмная? И тогда ты каменеешь от столь неожиданного просветления. Как же проморгал ты на ночной вахте и на циферблате неохватного и странного для всех, кроме пятнистых бурёнок, часового пояса родной губернии и центральной площади райцентра ту отметину, когда иссиня-чёрное крыло ночи смахнуло с небосвода последние звёзды; когда первые лучи небесного сияла зажгли свои яркие блики на запылённых полях стеклопакетов окон, годами хранящих на себе заводскую плёнку и оттого рябых и пупырчатых их рамах? Кто же разметил эти искристые тропинки по сомнительной чистоты глади реки и зеркал, забытых природоохранной прокуратурой и потому заваленных всякой чепухой песчаных карьеров в результате весенних демократических субботников? Какие силы без спросу властей смогли натереть рдяным златом купола святилищ? Кто смог одеть на дерева тёмно-перламутровые, но уже слегка тронутые позолотой косынки и шарфы, нацепить их хоть и на тощие, но непролазные рёбра и хребты кустищ, обглоданных частным, но мелким рогатым скотом в центральном городском парке культуры и отдыха?

Между этим тревожным, чёрным и неуютным вечером и торжествующим пробуждением грядущего дня — тысяча полутонов и гармоний от одного края радуги до другого, хотя безразличному обывателю поначалу все они кажутся больше вороными, серыми в яблоках или без яблок, тусклыми или грязно-молочными, линялыми или дымчатыми. И не всякий дельный прохожий или даже бездельный трутень, возлежащий на потрескавшейся от дождей и морозов лавке у калитки, или даже вольно шатающийся и пока ещё не вполне знаменитый художник способен заприметить и выстроить все эти оттенки среднерусской провинции в слаженную линию отутюженного порядка. Не каждый сможет поймать тот чудный миг, который позволяет незамедлительно обнаружить и восхититься этим сказочным парадом красок в начале их логического торжества перемещения от полюса неярких тонов до пика рождения сочных, вытесняющих серость, что трусливо уступает свою власть глухому буйству ликующей провинциальной природы.

В обозреваемом нами районном городе NN больше ценятся, однако, чёрный и белый колеры. Здесь стоит только скверному и беспутному горожанину произвести нечто вроде как на удивление твёрдого шага или хотя бы споткнуться сдуру, но в правильную сторону иль сымитировать действие для условно-вероятного блага общества, как прощается всё чёрное и противное из его бытия и постыдного небокоптительства. Забываются все его корыстные и мерзкие художества и чудачества, с которыми ещё вчера разбирался тот же участковый полицмейстер, о чём не только вся улица, но и город ещё позавчера гудели гулом непримиримо и неприветливо. Да и как было не устремлять на него телескопы общественной внимательности, если вдруг выгодно прогремевшее сейчас лицо дотоле богу неугодно воровало да бесчинствовало. Если оно кого-то изжёвывало сплетнями и скандалами до печёночных колик и даже до состояния временной нетрудоспособности, а потом лицо это ещё и собственную жену, материально и чувственно опустошённую, за порог

и, по слухам, будто бы ещё и спьяну, выставило однажды на улицу. Оказалось — насовсем от жены оно избавилось. И не потому что напилось оно совсем пьяным, а потому лишь, что подло оно и прело, а желторотую и смазливую сменщицу бывшей благоверной своей давно уже и снова на нетрезвую и любострастную голову среди умелых в утехах и ночных выдумках кастелянш общежития вылапало да из номеров к себе выманило.

И вдруг у того этого, с кем нам и вчера тоже не по пути было: сегодня бац! и чуть ли не подвиг совершается! И всё нажитое им из общепротивного в одночасье даже холёными депутатами районными позабывается и чёрное враз становится белым. Прямо сутра от головы района и города — почётная грамота! В исполнительной администрации: «Из-з-вольте в президиум»! К празднику — ведро мандаринов импортных, бесплатный талон на электрическую мясорубку отечественную с доставкой к подъезду и портрет в газете! А из краевого центра… О льготных и почётных почестях из Краснотупиковска вам и рассказывать не хочется. Они там такие, что даже шофёрам в гараже администрации города и учителям гимназий по длиннющим, как к стоматологу, очередям и закулисным согласованьям с неведомо чьими трудовыми коллективами редко полагаются…

А порой случаются фокусы совсем других сценариев. Живёт себе человек во всю силу анкеты и по тем правилам, что из телевизора первыми каналами требуются, и трудится гражданин, как пчела на пасеке, или, как говорится, по строжайшим заветам нашего превосходного правительства. Но мужа этого скромного и некичливого, полного образца по делам правильным и не лишним городу, никто в пример не пропишет и даже к плохенькому празднику простой навагой свежемороженой хрен порадует. А как споткнётся этот образцовый налогоплательщик на пути жизненном совсем чуть-чуть, оступится по первому льду, зловредными языками специально до блеска отшлифованному и подозрениями смазанному… Так и что же тут сразу получается? Погиб человек, почти насмерть погиб. Клюёт его воронье нетерпеливое наперегонки и в хвост и в гриву, шакалы за его ушами челюстями лязгают безо всякого предупрежденья и уважения ко всем его заслугам, ранее неотмеченным, к доблестному поведению его и к характеристике исключительно положительного содержания и такого же свойства. И никто из обывателей даже у самого себя не поинтересуется: за стоящее ли дело человеку болезненное замечание привсенародно сделано или за чепуху дешевле какого-нибудь сухаря зачерствелого?

Потому нашему читателю и не следует думать об Афанасии Петровиче Бронькине опрометчиво плохо или неуважительно после ранее или позднее прочитанного. Не надо помышлять, будто бы Бронькин на сухие ломти батона, превращённого в сухари, всю свою жизнь нацелил, а потому сидит он на своей табуретке по-волчьи голодным постовым иль дежурным менеджером то днём, то ночью. Предрасположил Бронькина когда-то давно к дешёвым, но сдобным сухарям чрезвычайно неожиданный случай, что оказался не хуже неимоверного происшествия корпоративного уровня. Тогда только и лишь единожды Афанасия конкретно чёрт попутал так неумно и вероломно, что попался и вляпался Бронькин. Да и то, даже и не с первого взгляда видно, что совершенно не опытный иль не так, чтоб матёрый чёрт, а скорее мелкий чёрт толкнул его в позор той ночи, не разобравшись в сложившихся обстоятельствах…

Поливал однажды Афанасий Петрович в ночную смену в главной приёмной зале учреждения цветы. Надо отметить, что делал он это часто и по собственному сердечному призванью, ибо за цветами ухаживал безо всяких денежных доплат и моральных преференций со стороны руководителя учреждения. Ибо устойчиво и жгуче всегда любил Бронькин естество, включая даже кактусы африканские и бегонии обыкновенные. Да и в приёмных покоях генерального директора тогда нагло восседала одна пустая и ленивая, но мстительная растепеля. Секретарша даже не считала эти цветы живыми до тех пор, пока её саму одна из перезрелых и энергичных, наиболее способных и высоконравственных девиц-сотрудниц учреждения хорошенько не подставила и не съела за бездельное поведение, а также неопровержимые доказательства её несвоевременных домогательств Петра Октябриновича Мудрецова в служебное время и нескромность в быту. «Есть случаи, где женщина, как ни слаба и бессильна характером в сравнении с мужчиною, но становится вдруг твёрже не только мужчины, но и всего, что ни есть на свете».Словом, именно такая женщина Елизавета, девица строгая, незамужняя и свободная, в учреждении имелась…

Так вот. Не уберёг себя должной внимательностью Афанасий Петрович в тот раз и не так чтобы стырил, но позаимствовал ночью в этой расфуфыренной ожидальне с пальмою и попугаями — злостными матерщинниками — упаковку сдобных сухариков, которые в шкафу уже давно устаревшие к употреблению и без всякого дела ненужной тьмой лежали. В этом шкафу, по правде говоря, чёрт его знает, чего только в ту ночь там не было. Не было там в ту ночь даже скрепок канцелярских, на которых у Афанасия Петровича дома обыкновенно висели шторы. Впрочем, весьма сомнительного качества скрепок не было, скрепок, постоянно разгибающихся под весом штор и гардин и уходящих от Бронькина по негодности в металлолом практически ежемесячно. Не было там даже сыктывкарской писчей бумаги, над которой Афанасий Петрович постоянно ломал себе голову и думал, чего бы такое завернуть в неё себе и как бы его так себе завернуть на обед и правильно, чтобы получилось и эстетично, то есть чтобы не выглядывало оно из бумаги да и сытно было. Но дело даже и не в этом, поскольку там лежали в ту ночь сухари непригодные, которые любая бы санэпидемстанция могла бы арестовать на пожизненные сроки и утилизацию.