Водоворот чужих желаний
Шрифт:
— Смотрите, смотрите, он ее ведет!
Спутник Снежаны, видимо, устал ждать и решительно повел ее за собой прочь от дороги, и вскоре странная пара свернула за угол дома.
— Удивительно неподходящий для нее тип. — Орлинкова махнула рукой, подзывая официантку. — К тому же мне казалось, что Кочетовой интересен Таможенник.
— Мало ли, кто ей интересен, — глубокомысленно возразила Шалимова в восторге от открывшейся возможности посплетничать.
Орлинкова крайне редко снисходила до обсуждения иных вопросов, кроме рабочих, и потому
— Дети, дети, — добавила она, умиленно улыбаясь. — Для нас с вами, Эмма Григорьевна, они совсем еще дети.
Орлинкова покосилась на нее, но заметила только:
— Вы ведь работали в школе, Алла Прохоровна?
— Завучем, — вздохнула та. — Признаться, скучаю по тем временам. Конечно, деньги в школе смешные, но видеть внимательные детские глаза — это такое счастье! И когда они слушают тебя, затаив дыхание, ты понимаешь, как важен для них учитель. Мне не хватает их беготни, криков, их любознательных вопросов…
Шалимова спохватилась, что слишком впала в сентиментальность, и замолчала. Детей она возненавидела со второго месяца работы в школе, и к тому моменту, когда уволилась, ее ненависть стала устойчивой и постоянной. Дети были омерзительны. Они орали, бегали, выкрикивали глупости и в массе своей были совершенно тупы. Она искренне недоумевала, почему в школах отменили физические наказания. Алле Прохоровне, не имевшей своих чад и так и не сходившей замуж, было очевидно, что детей любого возраста нужно пороть, возможно, даже без причины, в профилактических целях. «С другой стороны, для любого ребенка найдется причина, по которой его следует выпороть», — думала Шалимова, с ненавистью глядя на маленьких поганцев, которых не интересовала география, а интересовали жвачки, велосипеды и прочая чушь.
Правда, Алла Прохоровна и сама была абсолютно равнодушна к собственному предмету. Что в ее глазах совершенно не извиняло школьников, которых требовалось успокаивать по пять минут, прежде чем начать урок.
К концу ее преподавательского стажа сила белой ненависти, исходящей от Аллы Прохоровны, была такова, что ученики чувствовали ее и выстраивались по струнке. На уроках географии у Шалимовой была безупречная дисциплина, чем она заслуженно гордилась. Ее боялись! «И правильно», — радовалась Алла Прохоровна, вслух не забывая упоминать о своей любви к детишкам. Она чувствовала, что не все могут разделить ее искреннюю нелюбовь к ним, а мнению общества Шалимова придавала большое значение.
— А я, признаюсь, не хочу детей, — сказала Эмма Григорьевна с солдатской прямотой. — Никаких — ни своих, ни чужих. Они меня раздражают.
Шалимова понимающе кивнула и пожалела, что ударилась в трогательные воспоминания о беготне и детских глазах. Получалось, что бухгалтер — из своих, с ней можно не притворяться.
— Раньше мы с мужем хотели ребенка, но больше так, для порядка, — продолжала Орлинкова. — Вроде как семья без детей — это
— Кто? — изумилась Шалимова.
— Лошади. Только не орловские рысаки, а тяжеловозы. Тягловые такие клячи. Посмотрите на себя: вы и жнец, и швец, и на дуде игрец. Все можете, за все беретесь. Надо будет — горы свернете для Кошелева.
Алла Прохоровна промычала что-то невнятное, что было расценено Орлинковой как согласие.
— Вот и я такая же. Всю жизнь все тащу на себе. Как с юности впряглась в телегу, так и волоку ее на своем хребте.
— Вы же замужем, — осмелилась вставить Шалимова.
— Замужем. А что муж? Я хоть с мужем кляча, хоть без мужа. Еду надо приготовить — приготовила. Картина упала — дырку новую просверлила. Стол привезли — собрала. Ремонт сделать — да пожалуйста. Если мой супруг Иван Демидович заболеет, так он пластом лежит и только бульончика куриного просит. А я за всю жизнь пару раз болела — один раз ногу сломала на гололеде, второй раз спинной нерв защемила. И все. Все!
— Значит, вы счастливый здоровый человек, — глубокомысленно заметила Алла Прохоровна.
В ответ Орлинкова горько усмехнулась.
— Здоровый, говорите? Как бы не так. К нашему с вами возрасту хочешь не хочешь, а болячек наберешь! Вот и я набрала. Только что мне с тех болячек? Хоть и корчусь, а все равно работаю. Давление у меня последний месяц скачет так, что в ушах звенит.
— Вам бы тогда отлежаться…
— Кто же мне даст отлежаться с этим тендером, будь он неладен? Не одно, так другое свалится. В общем, посмотрела я на свою жизнь, Алла Прохоровна, и поняла, что не хочу никаких детей, чтоб остаток жизни вдобавок и их на себе возить. А хочу пожить для себя. Да не клячей, а принцессой.
У Шалимовой вертелась на языке острота про принцессу, но она благоразумно сдержалась. Эмма Григорьевна, несмотря на вспышку откровенности, была женщиной суровой, и забывать о том не следовало.
— Как же вы хотите… принцессой?
— Так, чтобы вокруг меня побегали, а не я бегала. Сейчас я сама и мамонта забью, и разделаю, и приготовлю, и мужа накормлю, и спать уложу. А хочется, чтобы мне этого мамонта разнесчастного приносили на блюдечке с вишенками и приговаривали: «Кушайте, Эмма Григорьевна, не стесняйтесь». А вишенки пускай были бы без косточек!
— Так не бывает, — не сдержалась Алла Прохоровна.
— Не бывает, точно. А хочется, чтоб было. Потому и детей я заводить передумала — хоть своих, хоть приемных, — ведь тогда-то точно из этой колеи не выберешься. Так и будешь пахать, пахать, пахать, пока не сдохнешь.
Две женщины вздохнули, синхронно подняли чашки и отпили остывший чай.
«Разоткровенничалась как… — размышляла Шалимова. — Как бы мне потом это боком не вышло. Так и не получилось у меня затеять разговор… Что же делать? С какого же бока к ней подойти? Ох, впустую посидели».