Воды любви (сборник)

Лорченков Владимир Владимирович

– Спровоцированы в независимых странах, созданных нами, – писал он.

– Именно нами же! – писал он.

– Мы, держиморды, – писал товарищ Герцен.

– Сами виноваты в том, что наша рожа кирпича просит, – писал он.

– Как и глотка – ножа, а спина – пули, – писал он.

– Пора нам, русским, – писал он.

– Осознать всю меру наших преступлений, – писал он.

– Против финского, каракалпакского, и вообще всех остальных народов мира, – писал он.

Лихо писал товарищ Герцен, все ребята из декабристов

очень любили его передовицы. По ним выходило, что все в стране идет правильно, и руководство Совета Декабристов сумело значительно улучшить Россию, несмотря на немногочисленные отдельные недостатки, работа над которыми идет постоянно. И пусть вражеские голоса недобитых тварей – в массе своей сосланных на рудники в Сибирь перевоспитываться, – и прочат России мрачное будущее, все это не больше, чем бессильная зависть и злоба уродов и козлов.

…пригретых на груди справедливо уничтоженной cемейкой Романовых, добавлял товарищ Герцен, известный своим метким словцом и соленой шуткой.

Товарищ Рылеев тоже очень любил статьи товарища Герцена. Единственное, очень тяжело было после них окунаться в будни этой отвратительной страны рабов, России. Над которой, сколько не бейся, а она все равно мрачная, тяжелая, и неповоротливая, как телега на осенней дороге, подумал Рылеев. Щелкнул пальцами. Взял перо, Сашкой протянутой, записал.

«Россия – неповоротливое, мрачное говно, застрявшее на раскисшей от распутицы дороге», написал товарищ Рылеев, и подумал, что надо бы отправить это в «Колокол», Герцену. Он продвинет тему, как полагается. Провентелирует вопрос, что называется, одобрительно подумал Рылеев. Щелкнул снова пальцами. Велел.

– Заключенного Кюхельбекера ко мне, – сказал.

…когда старого товарища заволокли в кабинет, Рылеев поморщился. Кюхля, Кюхля, подумал. Почему тебе, старый товарищ, не хватило мужества покончить с собой? Почему ты так недостойно цепляешься за жизнь, вместо того, чтобы дать возможность товарищам совершить новый виток революционной справедливости, подумал он. Что-то я совсем запутался, подумал он. Кюхля, Кюхля…

Кюхельбекер, всхлипывая, свалился на стул. Поднял лицо растерянное, жалкое. Штаны спадают, шнурков на ботинках нет, рожа в синяках… Губы дрожат, четырех зубов спереди нет. То Бестужев сапогом постарался…

– Ну, как оно? – спросил Рылейка участливо.

–… – молча заплакал Кюхля.

Потом шмыгнул, соплю в нос – такой родной, такой любимый, – втягивая. Сказал:

– Вижу, свежий «Колокол», – сказал он.

– Ага-с, – сказал Рылеев.

– Как там? – сказал Кюхля.

– Туркестан и Местечкляндия войну нам объявили, – сказал Рылеев.

– А что за Местечкляндия? – сказал Кюхля.

– Я же пятый месяц тут… – сказал он, и снова заплакал.

– Да вот, не знали, что с Бессарабией и остатками Одесской губернии делать, – сказал Рылейка задумчиво.

– И как? – сказал Кюхля.

–

А что как, – сказал Рылеев.

– Сдадимся, пожертвуем им губернию-другую, – сказал он.

– Быдло, конечно, возмутится, – сказал он.

– Зато Герцен похвалит, – сказал он.

– С Белорусским герцогством бы разобраться, – сказал он.

– Все никак не поймут, что они Белорусское герцогство теперь, – сказал он.

– Все долдонят «русские русские мы русские» – передразнил он.

– Держиморды, – сказал Кюхля.

– Да-с… – сказал Рылеев.

Встал. Потянулся. Глянул, с жалостью и брезгливостью, на Кюхлю сверху. Отощал, небрит, руки дрожат, харя в синяках, сопли, слезы… Улыбнулся добро. Сказал:

– Кюхля, Кюхля, – сказал.

– Как же ты, дружок, до жизни такой дошел? – сказал он.

От такого участия Кюхля, которого две недели подряд били, аж разрыдался.

– Я… не… това… им… нам… ик! – плакал он.

Рылеев жалостливо по затылку товарища потрепал. Сказал:

– Кюхля, возьми себя в руки, – сказал он.

– Вспомни, что Сашка писал, – сказал он.

– Товарищ, верь, взойдет она, – всхлипнул Кюхля.

– Звезда пленительного счастья, – сказал задумчиво Рылеев.

– И на обломках самовластья, – проныл Кюхля.

– Вот-вот, – сказал Рылеев.

Глянул на портрет. Наш великий поэт, Александр Сергеевич Пушкин. На себя, конечно, он на портрете не был похож, потому что Герцен велел рисовать Пушкина везде, во-первых, негром, во-вторых, китайцем, а в третьих, в кипе. Чтобы значит, не обижались национальные меньшинства этого нелепого искусственного образования, пародии на государство, долбанной России. Чтобы, значит, Пушкин в натуре принадлежал всем понемножечку и по-настоящему. Кстати, он в прямом смысле всем принадлежал: Пущин велел, когда Сашка на лесоповале издох, распилить его тело на множество кусочков, и каждый отправить в далекий уголок бывшей темницы народов. Чтобы у каждого каракалпака свой Пушкин был! Конечно, про лесоповал никому не сказали, товарищ Герцен написал про заговор знати, подстроившей покушение на нашего, декабристского, светлого – ну, в переносном смысле, конечно! – поэта. На Сашку Пушкина! После этого уже можно было не стесняться, и вдовую императрицу Марию повесили за ноги в Санкт-Петербурге, прямо на Адмиралтейском шпиле. Герцен об этом тоже статью написал.

Называлась «Свинье свинячья смерть».

Хорошая была статья, с иллюстрациями и графиками, потому что так, оказывается, в Европах уже модно. Были и тактико-технические характеристики старой свиньи императрицы, которая только на десятый день издохла. Вес там, рост. Смешно получилось. Целый месяц никто про цены на хлеб не говорил, а только про это.

…услышал плач Рылеев, встрепенулся. Сказал

– Кюхленыш, – сказал ласково.

– Ты не кручинься, – сказал он.