Военно-эротический роман и другие истории

Штейн Борис Самуилович

Вот такая, повторяю, история рассказана была, между прочим, нашим руководителем литобъединения, написавшем в своей жизни несколько весьма достойных, идеологически выдержанных романов, в которых, как уже говорилось, образность и деталь играли положительную роль.

Мы ехали на БАМ…

Да, так оно и было – мы ехали на БАМ: шестнадцать комсомольцев-добровольцев и я – командир отряда на время следования.

Комсомольцами были далеко не все, многие вышли к этому моменту жизни из комсомольского возраста, например, старшему добровольцу Юри Ули из Пярну было уже за сорок. Это, однако, не смущало руководство республиканского комсомола – как не противоречащее инструкции. Одновременно с нашей славной группой тянулись

на восток отряды «Комсомолец Литвы», «Комсомолец Киргизии» и бог знает еще какие «комсомольцы» – например, «Комсомолец Ленинграда». Все это называлось общественным набором – не комсомольским, заметьте, а общественным, что значительно расширяло возрастные возможности. Самому мне было уже лет сорок пять… да-да, именно сорок пять лет было мне в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Мне дали тысячу триста рублей денег – на дорогу на всю команду, шестнадцать анкет, шестнадцать паспортов, шестнадцать трудовых книжек, и я вез свой набитый документами «дипломат», бдительно охраняя его, как гарантию того, что все доедут со мной до места, никто не разлетится по просторам родины. Кроме этого, я вез десять экземпляров только что вышедшей брошюры «Там, где ходили изюбры», потому что речь в этой брошюре шла о Северобайкальске – а мы туда именно и продвигались – и потому, что автором брошюры был я сам.

Мы ехали на БАМ…

Ну, они-то понятно: кто поработать, кто – заработать, кто, может быть, замуж выйти. А я-то?

Я-то уже побывал там, поработал и материала набрал для брошюры и на повесть, которую в то время считал романом. Я-то чего? А вот чего: я ехал с надеждой добрать недобранное. Меня как-то жизнь все время сталкивала со своими некрасивыми сторонами, и я все думал, что просто попал не туда, где типично, ибо то что жизнь в целом прекрасна и удивительна, знал тверже чем военную присягу. И все-таки, как человек честный и всегда где-то работающий, то есть от гонораров вплотную не зависящий, описывал в своих документальных и художественных произведениях не то, что должен был увидеть, а то, что видел в действительности; порой получалось не слишком весело, и я от этого, честно, страдал.

В семьдесят шестом году я был в Северобайкальске, вернее, так: я там пробыл зиму с семьдесят шестого по семьдесят седьмой.

Когда я вернулся в Таллинн, в Союзе писателей устроили открытое партийное собрание с повесткой дня: «Доклад коммуниста Штейна о БАМе». И я в течение двух часов огорченно докладывал собранию увиденную мной картину жизни и, помнится, закончил так: «А куда здесь приспособить руководящую роль рабочего класса, подумайте сами».

Собрание подумало и приняло уникальное по тем временам (да и по этим, пожалуй!) решение. Оно состояло из двух пунктов. Пункт первый: коммунисту Штейну написать очерк на имеющемся у него материале о БАМе. Пункт второй: главному редактору издательства «Ээсти раамат» коммунисту А. Тамму издать этот очерк в кратчайший срок.

Мы оба – и я и А. Тамм – выполнили это решение, и я вез теперь в «дипломате» десять сигнальных экземпляров своей брошюры, причем с фотографиями, которые я, как сумел, сделал сам. Кроме брошюры, я вез еще рукопись – двести страниц текста, – уже художественного. И рецензию из журнала «Октябрь» на этот текст. «Всем хорошо известно, – говорилось в рецензии, – что БАМ – это стройка века. Лучшие представители нашей молодежи, комсомола совершают там чудеса трудовой доблести и геройства. По страницам же повести Б. Штейна бродят какие-то неприкаянные алкоголики и проститутки. По некоторым реалиям можно судить, что автор сам был на строительстве Байкало – Амурской Магистрали. Был, но ничего не увидел. Главные свершения прошли мимо его невнимательного взгляда».

Так мне было обидно получить эту рецензию! Не одни же алкоголики, никакие не проститутки населяли мою повесть, а просто живые люди, которых я любил, страдал за них, а уехав, долго еще с ними переписывался…

Отклонили повесть и в моем родном журнале «Таллинн». Редактор журнала старый эстонский партийный работник Антс Саар, тихий пьянчужка с персональным цековским окладом, сказал мне, дружески улыбаясь из просторного кресла, в котором он с наслаждением

утопал:

– Скажу тебе, Борис, честно: мне твоя повесть очень понравилась. Жене – она прочитала – тоже. Но почему я в маленькой Эстонии должен печатать правду о БАМе? Однажды я как журналист ездил на строительство канала «Волго-Дон». И я был свидетелем того, как в карьере заключенные мужчины схлестнулись с колонной заключенных женщин и был настоящий свальный грех, и крики, и стоны, и трупы… Но я же об этом не писал.

Эх, Антс Карлович!

Ладно, может, я и правда все время попадал не в те мехколонны?

Поехали дальше.

Мы ехали на БАМ…

Долго ехали – от Москвы до Иркутска на пассажирском, потом два дня ждали «Комету» – теплоход на подводных крыльях.

Юри Ули чувствовал себя в дороге как дома. Он точно знал, когда и где следует запастись хлебом, сколько взять колбасы; соль и сахар вез из Таллинна. Юри Ули был скиталец. Казалось, все великие и невеликие стройки, экспедиции и зимовки, вербовки, контракты, проездные документы, подъемные пособия, палатки, временные щитосборные домики были созданы специально для Юри Ули. Это был его мир, и он чувствовал себя в этом мире как рыба в воде. Если существовал в природе самый неэстонский характер, то им был как раз наделен этот сорокалетний парень из Пярну. Да, именно сорокалетний – но парень. Надежный, но несолидный. Среднего роста, усредненные черты лица. Может быть, голова чуть крупнее нормы. Одет был… никак. Пиджак, брюки, сандалии, рубашка без галстука. Все неопределенного цвета. Но говорить любил! Голову его распирали воспоминания и впечатления, ему требовались слушатели и время, и дорога идеально это ему предоставляла. Я думаю даже, что в этом и заключался смысл его цикличной жизни: обрастать впечатлениями и делиться ими потом. Еще не известно, что было для него важнее…

Едва мы преломили первый дорожный хлеб, как Юри рассказал нам свою таймырскую историю.

На Таймыре он работал электриком. Вообще-то у него было с десяток рабочих профессий – целый целлофановый мешочек всякого рода «корочек» – свидетельств, допусков, прав. Но в тот далекий год он был только электриком, только что отслужившим срочную. Что там было на полуострове? Поселок какой-никакой и в нем, конечно же, столовая, которая по вечерам превращалась в ресторан. В ресторане же не только выпивали и закусывали, но и танцевали под лихой эстрадный оркестр, состоявший сплошь из молодых недипломированных музыкантов, которые днем – кто где – выполняли работы, далекие от искусства. На Таймыре человек не простаивал. На Таймыре человек работал и зарабатывал.

Наш Юри тоже захаживал вечерами в ресторан. Выпивал умеренно, его это дело само по себе мало развлекало. Его больше интересовало потанцевать, если получится – познакомиться, если получится – проводить, если получится… А если не получится – тоже беда невелика. Настроение не портилось. Так и жил беззаботно на Таймыре до одного рокового вечера. До того рокового вечера, когда ОНА, как бы между прочим подошла в перерыве к его столику и сказала спокойно: «Не танцуйте больше ни с кем, пригласите меня. И не пейте больше».

И отошла, не взглянув.

Ого!

Начиналось приключение.

Да какое!

Юри принял вызов.

Юри не пил больше. Демонстративно отодвинул от себя вино. Так… сидел… курил… вроде бы ничего не случилось… спешить некуда… вроде бы не распаляется внутри огонь любопытства…

А музыканты не торопились после перекура. Посмеивались, обсуждали что-то; кто-то, кажется, рассказывал анекдот. «Мис аси, – подумал Юри по-эстонски. – В чем дело? Тулид тойтама – тулиб тойтама – пришел работать – надо работать».

И еще подумал по-русски: «Козлы!».

Но вот пианист щелкнул три раза пальцами, и оркестранты извлекли из нутра своих инструментов первые звуки тягучей, разрывающей нетрезвые души мелодии блюза «Караван».

«Шагай вперед, мой караван…»

Ах, как это воспринималось на Таймыре!

«Огни мерцают сквозь туман…»

Юри поднялся. Сердце его бухало в такт ударнику – четыре удара в музыкальной фразе.

«Шагай без отдыха, без сна…»

Юри шагнул к столику, за которым его ждали.