Военно-эротический роман и другие истории
Шрифт:
– Может быть, вы тогда напишете вот здесь, что у треста нет претензий?
– Нет, писать я ничего не буду, – сразу ответил Абрамович. – Вы что, с ума сошли?
– Ну хорошо. Но объясните мне, зачем же тогда все это? Вы знаете, сколько я израсходовал денег на дорогу?
– Знаю, тысячу триста рублей, – сказал Абрамович. – Эти деньги заложены в смету.
– Но вам же не нужны люди!
– Стройка же комсомольско-молодежная, – объяснил мне Абрамович, – значит, комсомол каждый год должен производить общественный набор, мы его финансируем и трудоустраиваем прибывших по
– И все?
Он развел руками:
– И все.
– Значит, только ради этого?..
– Конечно.
Он даже пожал плечами: что здесь непонятного?
Какая нелепость!(Тут нужны другие слова, менее затертые Сл)
С этими словами я вошел в кабинет главы эстонского комсомола. Я страстно и логично доказывал ему, что все это – нелепость! Нелепость, нелепость!
Он что-то рисовал на листке бумаги. Случайно поймав его взгляд, я прочел в нем скуку.
Я осекся и стал прощаться. Он сердечно поблагодарил меня за выполненное задание и проводил до двери.
БАМ, БАМ, последняя вспышка раздутого в массовом масштабе энтузиазма.
«Время поет – БАМ!
Рельсы гудят – БАМ!» – сочинил Роберт Иванович Рождественский.
Последние на моей памяти миграции убежденных скитальцев, реализующих себя вне оседлости.
Последнее авантюрное шоу, втянувшее в себя сотни тысяч людей, огромное количество средств (кажется, шестьдесят миллиардов рублей), поднявшее волну немотивированного шума.
Для меня последнее – по возрасту хотя бы: мне пятьдесят шесть, я остановился.
Надеюсь, что и для державы последнее – она опомнилась, взялась за голову – работать надо, а не «ура» кричать.
Но ностальгические ветры дуют из одиннадцатилетней давности, воскрешают в памяти нелепых, но теплых людей в нелепом, но реальном времени, которых я искренне любил.
Мы ехали на БАМ…
Пиджак мужчины должен висеть на спинке стула
Было время – пропивали больше, чем зарабатывали. Как так? Да так как-то…
Доктору дали майора, и мы впятером гуляли в ресторане «Космос», и как славно было, какое было братство, какая была пьянка с сохранением достоинства! Да, с сохранением достоинства, с тостами «за тех, кто в море», с отставлением локтей, обтянутых морской черной диагональю. И только механик пал этой ночью, погиб морально при жене, находившейся в командировке теще, сидевшей дома с ребенком шести лет.
Итак, механик пал, но падение его началось не в ресторане, как ни странно, а на стоянке такси, где к нам прибилась эта женщина, пьяная, непрерывно курящая, но в элегантной серой шапочке под цвет воротника, правда, без вуали. И поведение ее несло следы элегантности: она назвала нашего доктора «товарищ майор», обращалась к нему «на вы» и испросила у него разрешение завладеть механиком на ближайший отрезок времени. И разрешение это было получено, потому что доктор лыка, как такового, уже не вязал.
Штурман же, напротив, не терял контроля над мыслью, а мысль его плыла по фарватеру греха, и он предложил себя вместо механика, но получил отказ. Однако, в такси втиснулся третьим.
Женщина наша жила в многонаселенном
И возможно, не стоило бы браться за это повествование, если бы просто свершился веселый пьяный грех, короткое замыкание между двумя разгоряченными полюсами, и механик потом вспоминал бы об этом приключении, тайно бесшабашно улыбаясь – эка невидаль!
Но дело в том, что поведение женщины озадачило механика.
Он была озабочена, все время выскальзывала из-под положенной на плечо руки, вовсе как бы не намериваясь, как тогда иронически выражались, «слиться в экстазе». Но глаза ее блестели лихорадочным блеском: все-таки, она была под хорошим градусом.
И вдруг она сняла платье! Да-да, совершенно не прячась и не отворачиваясь, решительно стащила через голову свой крепдешин, и механик с восхищением увидел открывшиеся перед ним откровения: и красивую шею, и плечи, и полную грудь, которую почти не скрывал бюстгальтер. От этого разоблачения его бросило в жар, в голове шумнуло, и только деловое равнодушие, с которым женщина встретила его пылкий взгляд, удержало мореплавателю от немедленных активных действий. Она же натянула на себя старый, линялый халат, закуталась по самый подбородок, и механику стало обидно.
А женщина принялась накрывать стол к чаю. – Зачем? Какой еще чай?
– Как же без чая? – удивилась женщина.
– Ну, чай так чай, – нехотя согласился механик, начиная, однако, терять терпение.
И вот они взяли в руки чашки, и принялись отхлебывать, и кекс крошился под пальцами – откровенно черствый кекс.
Женщина бросила на механика взгляд – шалый и веселый.
Стоп!
Она поставила чашку, поднялась с места, подошла к гостю сзади, со спины, вернее – со спинки стула.
Наклонилась над ним и стала расстегивать тужурку.
Механик замер.
Нужно честно признаться: Он сначала вздохнул с облегчением, а уж потом замер.
Женщина сняла с него тужурку, повестила на спинку стула и вернулась на свое место.
– Пиджак мужчины должен висеть на спинке стула, – сказала она поучительно. И продолжала весело посматривать на механика, который, попивая чай, впадал в унылость.
Она оказалась настоящей женщиной, потому что заметила эту унылость, тут же расстелила кровать и предложила механику раздеваться и ложиться, так прямо и сказав буднично: «Раздевайтесь и ложитесь» – как сестра – хозяйка в госпитале. И пока механик торопливо раздевался, стесняясь пыльных ботинок, отсутствия третьей пуговицы на кремовой рубашке, потных носок и синих сатиновых трусов, которые интендант вещевой выдал вместо кальсон летних, пока он, повторяю, торопливо с неловкостью раздевался, женщина смотрела на него, подперев подбородок ладошкой, смотрела умиротворенно, не обращая внимания на несоответствие внешнего лоска морского офицера несвежести нательного белья.