Военные рассказы
Шрифт:
Лукьянову долгий разговор не по нутру, Да и Скокову сейчас не до этого. Он привел техсостав пораньше, чтобы специальными печками подогреть моторы. Иначе их не запустишь. А Лукьянов, когда узнал о сильном похолодании, остался на самолете и уберег мотор от замерзания. И потому вместо длинного рассказа он ввернул присказку: «Бог дал руки, а веревки сам вей», вскочил в кабину и запустил мотор.
В авиации все техники — философы. Лукьянов исключением не был. Выпадет редкая минута, когда можно передохнуть, отойдет в сторонку и, с удовольствием потягивая цигарку,
Размечтается Лукьянов и непременно вспомнит свою деревню. Он любил землю, до армии работал трактористом. Но трактор — машина земная, не имеет крыльев. Стрекочет от зари до зари, а то и ночи прихватывает. И все на одной пашне. А воздушный корабль в мировом масштабе пашет. Считай, вся Европа под его крыльями побывала.
Лукьянов мечтал слетать с экипажем на Берлин, послушать, как моторы работают над вражьей землей. Особенно над целью, когда зенитки озверело рвут самолетный металл.
Иногда к Лукьянову подходил Скоков и делал замечание:
— Опять задержались, Иван Дмитрич. Уже все ушли. Пора и отдохнуть.
— После войны выкроем времечко, товарищ инженер…
Как все в эскадрилье, инженера он уважал. Скоков, человек дельный и, главное, смекалистый. Лукьянова не ругал. Было бы за что. А журить — что ж, должность такая.
Вот и сейчас он подошел неспроста. Лукьянов догадывался — прибористы нажаловались. Но Скоков скажет об этом не сразу. Начнет издалека, чтобы не обидеть техника. Как, мол, у тебя, Иван Дмитрич, с моторами? А что с моторами — работают. На то и глаза да руки у него. Иной раз и соседу помогает. Видит однажды, нервничает тот, никак не поймет, что с мотором. Опыта у него поменьше, молодой.
— А ну запусти, — попросил Лукьянов и отошел в сторонку. Лицо у него сперва напряглось, а потом засияло. — Выключай. Пятый цилиндр смотри…
Проверил сосед пятый цилиндр и ахнул: Лукьянов попал в точку. Все равно что музыкант по слуху определит фальшь какого-нибудь инструмента в оркестре.
Инженер это знает, но начнет все равно с моторов. У Лукьянова в глазах блеснут хитроватые искорки. Куда тут денешься… И сам признается:
— Да вот с прибористами приходится воевать. Заладили: у Лукьянова вроде мания такая, приборам не доверять. Будто не знают — самолет на край света летает.
Скоков молчал. Лукьянов делал вид, что очень занят, а краешком глаза — на инженера: что-то он выскажет ему теперь? Лукьянову продолжать разговор не хотелось, и он добродушно махнул рукой:
— Да разве с ними столкуешься!
Но Скоков все же сказал:
— Ты, Иван Дмитрич, прибористов без нужды не задерживай.
Так и знал, нажаловались. Лукьянов озабоченно поглядел на Скокова.
— Для них же это я, товарищ инженер. Чтобы душа не томилась, когда самолеты на задании. Моторчики послушал — и спокоен, а компасы, прицелы — чистые бестии. Им слепо верить нельзя.
Простодушие Лукьянова обезоруживало инженера. Ну что тут скажешь? Скоков ценил его за любовь к авиационной технике. Знаком с ним давно, еще с Дальнего Востока. Правда, служили они в разных полках,
Случилась в то время у Лукьянова одна история. И горестная и смешная. О ней узнал весь авиационный полк, и по этой причине старшина даже просился в другой гарнизон.
Все началось с того, что Лукьянов остался на сверхсрочную службу. Время было тревожное, а эскадрилья нуждалась в таких, как он, специалистах. Работа на самолете Лукьянову пришлась по душе, и он остался, хотя дома ждала истосковавшаяся по нему жена. И полетели тогда к ней письма. Край, конечно, он расписал своей Груне во всех красках. Год-другой поживешь — как дерево прирастешь. Хотя новичкам любил при случае напомнить: на Дальнем Востоке лето как лето, а зима тринадцать месяцев.
Груня дальше своей деревни никуда не ходила, а тут сразу — Дальний Восток. Приехала не одна, а со своей мамашей. Лукьянов думал — веселее ей будет, пока пообвыкнет на новом месте.
Это уж потом он сообразил, что тещу-то взял напрасно. В военном городке все было не по ней, и она стала подбивать дочь уехать в родной колхоз. Там ее зять Иван Лукьянов был известным на весь район трактористом. Портрет в газете печатали. А теперь он кто? Механик авиационный. Да их тут пруд пруди, этих механиков! Держится за свой самолет, будто на седьмое небо попал. А не видит, что из-за его здешней работы Груня сохнет.
Разговоры такие пошли день за днем. И от них не было ему покоя. А так просто не отмахнешься: жена! Аэродром тянул его к себе, как родной дом. Лукьянов знал, что от самолета он никуда не уйдет. Не уедет из полка, от друзей, с которыми не мог расстаться. К чему душа лежит, к тому и руки тянутся.
Долго он думал, как растопить лед в семейных отношениях. Лукьянов, конечно, тогда сглупил, но уж очень надоели ему тещино ворчание и уговоры жены. Пришел как-то с аэродрома поздно и, раздевшись, долго топтался в прихожей.
— Ужин остывает, Ваня, — позвала его Груня.
Ни слова не говоря, Лукьянов степенно прошел к столу. Груня устроилась напротив, жалостливо подперев кулачком подбородок. Лукьянов знал — выпьет она полчашки чаю и потихоньку начнет семейную беседу. Оскомину ему набила эта старая песня. Лукьянов упорно молчал, и жене это не нравилось.
— Ты что, оглох, что ли, у своего самолета или онемел? Слова от тебя не дождешься.
Вместо ответа Лукьянов прищурил глаза и медленно поднес палец к губам:
— Тсс…
При этом с таким видом кивнул в сторону прихожей, что у Груни мурашки по спине побежали. Она на цыпочках прошла к двери и приоткрыла занавеску.
— Ваня, что это? — испуганно и почти шепотом спросила Груня.
— Разве не видишь? Бомба!
Теща вскрикнула и судорожно прикрыла ладонью рот. У Груни выступили на глазах слезы. В прихожей, опираясь на металлический стабилизатор, действительно стояла бомба. Женщины остолбенело смотрели на нее.
Придя в себя, Груня припала к мужу и с болью спросила: