Военный дневник человека с деревянной саблей
Шрифт:
Эвакуированные прибегали к ней по очереди и спрашивали про свои улицы и дома. А потом стали из дома в дом носить чашку с ласточками, потому что это было доказательство, что город снова наш, что город освободили, и всем хотелось потрогать чашку своими руками. Принесли ее и к нам, и сразу все эвакуированные собрались у нас: и те, которые видели чашку, и новые. Они стали вслух мечтать, как вернутся в свои дома, если их только не разбомбили.
Когда все ушли и унесли чашку, старик спросил у мамы:
– Если, говоришь, освободили, когда ж домой?
– Завтра.
– Я вас не гоню.
– Завтра, – повторила мама.
Машины и солдаты
А перед вечером
Наступил вечер. Я забрался на нары, но потом снова слез Мама все еще сидела в пальто. Машины не были видны так хорошо, как днем, но от этого они стали еще выше, и их брезентовые верхи проползали темными громадами за садом и пропадали там, где небо было совсем черным. А главное, их было много, и они ехали в ту сторону, где был наш город. Мы сидели, не зажигая лампы и не разговаривая, потому что Светка и бабушка уже спали. Мама и меня несколько раз пыталась уложить. Она отталкивала меня легонько от окна и тут же забывала. А машины гудели, гудели, и вдруг я увидел, как мама закрыла лицо руками, потом быстро их отняла и снова закрыла. А потом одной рукой стала вытирать глаза, и я понял, что она плачет. Я первый раз увидел, как она плачет. Конечно, если бы она помнила, что я сижу рядом, она ни за что бы не заплакала. Бабушка говорила, что она твердокаменная и что из нее слезу молотком не вышибешь. И еще она всем рассказывала, что, когда умер дедушка, ее все соседи осуждали за то, что она шла за гробом с совершенно сухим лицом. А тут ни с того ни с сего заплакала. Я почувствовал, что гул машин и на меня как-то странно действует, и мне тоже хочется плакать. Я думал, что сдержусь, но вдруг всхлипнул, да так громко, что мама сразу услышала. Она повернулась ко мне, схватила за плечо:
– Ты что?
– А ты что? – спросил я и разрыдался.
Она спрятала мою голову у себя на груди, чтобы не слышно было, как я плачу, стала тихо объяснять:
– Я от радости. Глупенький, немцев скоро прогонят, а из нашего города уже прогнали. Завтра мы с тобой уйдем отсюда. Бабушка и Светка пока останутся, а мы пойдем.
Она вытерла своей ладонью мои слезы, подвела к нарам, помогла раздеться, укрыла одеялом:
– Спи!
И сама постояла немного посередине комнаты и стала раздеваться. Я еще очень долго лежал на спине счастливый, с открытыми глазами. И когда засыпал под гул машин, мне очень хотелось дождаться завтрашнего дня, чтобы скорей с мамой идти по дороге вслед за машинами и солдатами. И чтобы в освобожденном городе скорее растаял снег и над домами была бы радуга.
Электростанция
Бабушка и Светка остались в деревне еще на некоторое время, а мы с мамой рано утром вышли из дому и вскоре уже мчались на попутной машине вместе с солдатами. С собой мы почти ничего не взяли. Мама ехала с пустой сумкой, а я захватил только свою деревянную саблю. На всякий случай.
Мы доехали до поворота, от которого оставалось до города всего несколько километров, шофер высунулся из кабины и сказал, чтоб мы здесь слезали, потому что ему надо ехать в другую сторону. От поворота пошли пешком, где по наезженной, разбитой
– Зря я, наверное, тебя взяла, – сказала она вдруг.
Мы подошли к реке. Когда-то здесь был мост, но сейчас от него остались только бетонные быки, вмерзшие в лед. Все большие дома на той стороне, на горе, зияли провалами. От некоторых зданий осталось по одной стене. Не было дороги через реку, не было даже тропинки. Снег лежал ровный, только в одном месте от моста наискосок вели следы. Мама долго стояла перед этими следами, потом сказала мне:
– Пойдешь за мной и будешь ступать след в след.
Я кивнул. Она постояла, оглянулась назад, словно хотела вернуться.
У человека, который прошел здесь до нас, были широкие шаги, и мне приходилось тянуться, чтобы попадать в его следы. Я знал, что река заминирована, и, когда оступался, со страхом закрывал глаза и ждал взрыва. Один раз я совсем неловко шагнул и упал. Хорошо, что мама не видела. Я поскорее встал и догнал ее, не разбирая дороги, потом опять пошел след в след.
Мы благополучно перешли реку по льду и стали подниматься в гору к трамвайной линии и домам. Уже когда поднялись, обернулись, чтобы посмотреть на реку. Она была совсем пустая, если не считать одного человека. Ниже того места, где стояли мы, он тоже переходил реку. Одет он был в полушубок и держал на плече мешок. Минуту или две мы смотрели на него, и вдруг он на наших глазах беззвучно взметнулся снежным конусом вверх и пропал в зияющей черноте реки, словно его никогда и не было. Только тут до нас долетел звук взрыва. Я прижался к маме, а она даже не заметила меня и ничего не сказала, окаменела вся. Никто, кроме нас, этот взрыв не услышал и не прибежал узнать, что случилось.
Мы постояли и пошли вдоль трамвайной линии по берегу реки. Маленькие частные домики уцелели, но они тоже смотрели на нас пустыми окнами. На стенах мелькали надписи: «Проверено, мин нет». Вдоль всего берега тянулись окопы и колючая проволока. В каждый новый переулок мы заглядывали с надеждой, думали: вот дойдем до того угла и кого-нибудь увидим и расскажем, как на реке взорвался человек в полушубке и пропал. И мы, действительно, увидели одного дядьку, но рассказать ему ничего не успели. Он выскочил из дома с огромным узлом, наткнулся прямо на нас и чего-то испугался. Вместо того чтобы остановиться и поговорить, повернулся к нам спиной и побежал вверх по переулку, а потом по лестнице в сторону церкви.
Вскоре показалась башня водокачки. Неподалеку от нее, рядом со столбом высоковольтной передачи, мы увидели какие-то продолговатые предметы, сложенные наподобие того, как складывают на железной дороге старые шпалы. Эти предметы лежали друг на друге крест-накрест высоким штабелем и были занесены снегом. Мы приблизились, и я увидел сначала немецкую каску, торчащую из-под снега, а потом руку, свисающую из самой середины штабеля. Я сам не заметил, как остановился, и, когда мама дернула меня, чтобы я шел, я все еще стоял, потому что понял, что это сложены в штабель не шпалы, а люди в немецкой форме. Их винтовки, каски и ящики с патронами лежали отдельной кучей с подветренной стороны штабеля и не были занесены снегом.
Мама в конце концов дернула меня так, что я чуть не воткнулся в снег, и потащила дальше. Сразу за водокачкой начинался высокий кирпичный забор электростанции. Сквозь проломы в заборе виднелся двор, вагонетки на занесенных снегом рельсах, черная гора угля. По двору ходил человек в пальто и солдатской шапке с опущенными ушами. Когда мы поравнялись со вторым проломом, он посмотрел в нашу сторону, и на его лице блеснули очки.
– Стойте! – крикнул он и взмахнул рукой вверх.
Мы остановились, подумали, что он предупреждает нас о том, что здесь заминировано и нельзя ходить. Человек подбежал к пролому, перелез через него на улицу и, тяжело дыша, сказал: