Военный дневник человека с деревянной саблей

Пашнев Эдуард Иванович

– Может, позовем ее обедать с нами?

– Как хочешь, – ответила бабушка.

– Эдик, сбегай позови тетю Клаву, – сказала мама.

Я позвал и объяснил, что у нас суп картофельный, она обрадовалась, даже поцеловала меня в щеку, а обедать не пошла.

– Спасибо большое, но я уже пообедала.

Только она неправду сказала, потому что, когда я побежал домой, позади меня раздалась патефонная музыка.

Бумажный самолет

Недалеко от дома наших родственников стоит

исхлестанный до черноты дождями сруб. И снаружи, и изнутри он почти до самых окошек зарос травой. Я свернул из бумаги галку, подбросил, а ветер подхватил ее и затащил прямо в окно сруба.

Трава после дождя мокрая. Я хотел зажмуриться и пробежать через нее, но меня сразу обдало с ног до головы брызгами, и я отскочил. Пришлось идти в атаку. Хорошо, что саблю захватил. Порубил всю лебеду под самый корень.

К срубу была приставлена такая же старая лестница. Я подобрал галку, попробовал ступеньки (не обломятся ли?) и полез вверх. Сидеть наверху страшновато, но зато здорово и все видно. Я сидел, сидел, Феню-дурочку увидел. Она шла босиком, шла и приплясывала. Юбка у нее сбоку задралась, и одна нога была заляпана в грязь по самую коленку. Я хотел ей, как деревенские мальчишки, крикнуть: «Феня, муж приехал, пианину привез», но увидел, какое у нее доверчивое лицо и какие заляпанные в грязь ноги, и мне расхотелось ее обманывать. Я крикнул:

– Феня! Смотри!

И бросил свою галку, свой бумажный самолет. Она не сразу его разглядела, постояла, потом радостно замахала руками и побежала по траве. Я думал, она его порвет или возьмет себе, а она принесла и протянула мне, чтобы я еще раз пустил.

И мы стали играть. Играли, играли, а потом я кинул самолет высоко-высоко, и вдруг, смотрю в ту же сторону, куда он полетел, – летят еще три. Из белого облака вынырнули такие же маленькие, может, даже еще меньше, чем мой, и летят. Только не игрушечные, а настоящие.

Я скатился с лестницы, больно зацепился локтем, всю руку осушил и через мокрую траву напрямик бросился к дому. Пока бежал, слышал, как где-то далеко, за спиной, несколько раз раскатисто ухнуло.

На крыльце уже стояли старик, Колька, Анна. Негромко переговаривались:

– Тресвятскую бомбят.

– Чего ее бомбить? Там дом да колодец.

– Эшелон, наверное, застукали.

Они замолчали. Я притаился на крыльце и тоже прислушался. Бомбы ухали далеко, глухо, неопасно, но все равно было вокруг тревожно.

Повидло

После бомбежки старик взял суковатую палку и зашагал, не оглядываясь, по дороге на станцию. Ветер взъерошил бороду, он поймал ее свободной рукой и пригладил. На станции в белом домике жил его свояк, и он пошел его проведать и узнать, что бомбили.

Колька постоял на крыльце и отправился в сарай стол доделывать. Я принес Анне соломы для печки и пошел помогать Кольке.

Мы долго работали и за стуком не сразу услышали, что Кольку зовут.

– Погоди, – сказал он мне.

Мы вышли из сарая и увидели старика. Я его сначала

не узнал: он возвращался домой не по дороге, а по тропинке между полем и садом. И еще я его не узнал, потому что он шел без рубашки, голый до пояса. На нем осталась только одна борода и крестик на веревочке, запутавшийся в волосатой груди. Под мышкой он держал пишущую машинку, а две рубахи, нижнюю и верхнюю, завязанные узлом и раздувшиеся, тащил, согнувшись, на спине.

– Возьми стукалку, – приказал старик.

Колька забрал пишущую машинку и хотел помочь ему нести связанные узлом рубахи, но он зло прохрипел:

– Не трожь – потекет!

– А чё это, батя?

– Повидла.

– Где поджился?

– Эшелон разбомбленный стоит на Тресвятской.

– Ух ты!

– Не ухай, уже часового поставили.

Он протопал по крыльцу, через кухню и скрылся в своей комнате. Они все засуетились, забегали. Колька принес воды, Анна поставила на самый жар чугунок, чтобы вода быстрей согрелась. Старик сидел на табуретке посередине комнаты, курил «козью ногу» и ждал воду. Вся спина, и плечи, и даже брюки были у него густо измазаны в повидле. Алешка крутился около. Он цеплял пальцем со спины у деда повидло и складывал в банку. Старик передергивал плечами и мрачно хрипел:

– Не щекотись.

Заметив, что мы со Светкой стоим в дверях и смотрим, Алешка замахнулся на меня:

– Уходи, ты не наш, а она наша.

И, чтобы доказать это, он ухватил Светку за руку и, подтащив к деду, толкнул к банке, сказал:

– Ешь.

Светка спрятала руки за спину.

– Ешь, – пригласил он еще раз.

Но она стояла как каменная.

– Не бойся, ешь.

Он сам подцепил из банки повидло на свой палец и хотел ей по-родственному сунуть своей рукой в рот, но Светка мотнула головой, и он только измазал ей щеку.

Старик засмеялся, шумно закашлялся дымом, который окутал его бороду. Светка отступила на шаг, повернулась и убежала на кухню. Я помог ей поскорее залезть на нары.

Консервы

Мама пришла усталая, молчаливая. Она выслушала бабушкин рассказ о том, сколько старик притащил со станции повидла, и ничего не сказала, легла на спину и закрыла глаза. Мама ходила работать в лесхоз. Сегодня ей обещали выдать хлеба и не выдали. Надо было просить у Анны картошки, чтобы сварить суп, а просить больше она не могла.

Подошел старик, потоптался около печки и постучал согнутым пальцем, как будто в дверь, в столб нар.

– Можно?

Мама одернула платье, села.

– Да.

Он собрал в кулак край занавески, отдернул:

– Валентина, у нас в погребе у самих… а на Тресвятской эшелон разбомбленный стоит.

– Ну и что?

– Мы с Колькой идем. Так что пойдем и ты. Там часового поставили, но вакуированным, каким нечего есть, дают.

Мама молча спустилась с нар, бабушка торопливо вытряхнула в угол какие-то вещи и сунула мне мешок.