Военный дневник человека с деревянной саблей
Шрифт:
– На, отдай.
Но я схитрил, не отдал, а потащился с мешком за мамой. На улице она обернулась и уже остановилась, чтобы прогнать меня, но старик опередил ее.
– Пусть идет… для жалости.
Мешок мама у меня отобрала, когда мы стали подходить к станции. Осталась у меня сабля, с которой я никогда не расставался. Я начал забегать вперед и срубать головы конскому щавелю. Попалась под ноги какая-то бумажка. Колька поднял ее, повертел.
– Бланк.
Прошли еще немножко, и бланки стали попадаться чаще.
Она шла впереди нас, но не по дороге, а прямо по стерне босыми ногами. Подпрыгивала, съеживаясь, и все время наклонялась, подбирая бланки. Одной рукой она прижимала к себе столько, что удержать все не могла, и они у нее сыпались на землю. Но. мы с мамой смотрели не на Феню и не на бланки, а на белый домик, во двор которого, проломав забор, заехал помятый вагон. Около колодца лежало на боку еще два вагона, остальные стояли на путях…
Молодой солдат с винтовкой наперевес ходил в центре разбитого эшелона.
– У консервов стоит, – объяснил старик.
Напротив солдата под насыпью собралось несколько баб, они его о чем-то просили, но он мотал головой и не очень уверенно выкрикивал:
– Отойдить! Стрелять буду.
Два парня незаметно нырнули под вагон, но когда они выскочили назад с ящиком, солдат их заметил, побежал, тяжело топая сапогами, прицелился, но стрелять не стал или, может, не успел. Парни ящик бросили и убежали, но когда часовой на минутку отвернулся от них, подобрали снова и уволокли в кусты.
Вид у часового был растерянный, загнанный, как будто он долго-долго бежал по шпалам в своих тяжелых сапогах и никак не может отдышаться.
Мама смело пошла к женщинам, которые о чем-то просили часового. Подалась всем телом вперед, собираясь перешагнуть ложбинку, и замерла… Между ложбинкой и воронкой от бомбы в густой траве лежала мертвая женщина в шелковых чулках. В откинутой руке она зажимала ручку зеленого, такого же, как у Светки, горшка.
– Не бойся, – подтолкнул сзади старик маму, – это неубитая, это разбомбленная. Здесь их много валяется. А солдат в своих стрелять не станет, он только пужает.
Мама оттолкнула его руку, обошла мертвую далеко стороной, мне махнула рукой, чтоб я шел домой, но я спрятался за куст.
– Отойдите! Стрелять буду, – безнадежным голосом кричал часовой.
– Стреляй! – сказала мама и пошла к вагону с консервами. Бабы двинулись за ней, боязливо галдя. Часовой совсем растерялся, его оттерли от вагона, тогда он забежал сзади и закричал:
– Бери по норме! Десять штук на личность. Кто больше возьмет, стрелять буду.
– А тебе жалко, все одно пропадет, – прохрипел старик, взбираясь по обсыпающейся насыпи.
– А ты куда?
Часовой ткнул его прикладом, и старик съехал назад ни с чем.
– Ты чего толкаешь? –
– Не подходи, – решительно предупредил его часовой.
И тут он увидел Феню-дурочку. Она положила на траву рядом с мертвой женщиной все собранные бланки и сосредоточенно, счастливо улыбаясь, стаскивала с мертвой чулки.
– Эй! Ты что делаешь? – крикнул часовой.
Феня успела уже снять один чулок, она торопливо натягивала его на свою ногу.
– Эй! Отойди сейчас же!
Но Феня не послушалась, она ухватилась за второй.
– Брось! – срывая голос, крикнул часовой.
Феня не бросила, она пригнулась и потащила женщину в кусты.
Часовой болезненно наклонился над своей винтовкой и выстрелил. Феня-дурочка опрокинулась, будто кто толкнул ее обеими руками в грудь, бабы, испугавшись выстрела, кинулись врассыпную от вагона с консервами. Я увидел маму, с мешком съезжавшую с насыпи. А Феня лежала и не двигалась. Она была в одном чулке, натянутом только до коленки.
– Феня! – крикнул я испуганно, – муж приехал, пианину привез!
Но она не встала, не побежала, она даже не шевельнулась.
Мама зло перекладывала с плеча на плечо мешок с консервами. Я думал, сейчас она их бросит прямо на дорогу. Но она все-таки донесла до дома. И только тут швырнула с грохотом на пол передо мной, бабушкой и Светкой и сказала:
– Жрите!
А сама легла на нары не раздеваясь, лицом вниз. И так всю ночь пролежала. Бабушка утром сварила мясной суп из консервов, но мама не смогла его есть. И на другой день не смогла и вообще не прикоснулась ни к одной банке. Ее начинало тошнить от одного вида этих консервов.
Молоко
Пришла зима и засыпала снегом поля. Бабушка стала бояться голода и очень часто вспоминала мою шоколадную жизнь.
– Помнишь, какой вкусный я тебе шоколад варила?
А я забыл. То, что варила, помнил, а то, что он вкусный был, не мог вспомнить. Вот саламата из ржаной муки с маслом – вкусная. Или картофельный суп, если его немножко посолить.
Только соли у нас почти никогда не водилось. Один раз бабушка ходила в Усмань на базар за солью и купила целый стакан за сто рублей. А оказалось, что это не соль, а удобрение какое-то.
А вкусней всего – молоко. Осенью Анна нам давала по кружке, а когда мы остались на всю зиму, перестала наливать даже Светке. И каждый день напоминала бабушке про ложечку:
– Это вам не на базаре ложечкой пробовать.
Я с бабушкой до войны часто ходил на базар. Она всегда брала с собой чайную ложечку. Ей капнут из бидона или из корчажки в ложечку, она попробует и, если молоко хорошее, не пригорелое, спрашивает, сколько стоит.
Анна тоже на тех рядах молоко продавала, но мы ее обходили, никогда у нее не покупали. Один раз только нарочно подошли. Анна говорит: