Воевода

Перевощиков Вячеслав Александрович

– Так это мы что ж, по твоему писанию должны ручки свесить и дожидаться, когда печенеги нас всех порешат?!

– Все в руце божьей, молиться надо усердно, и нам тогда... – начал было кареглазый, но, увидев полные ненависти лица товарищей, понял, что хватил не туда.

– Я хочу сказать, что для спасения, – начал он выкручиваться. – Нам надо отделить свою судьбу от судьбы Верена, и тогда то, что видел старшой, случится только с ним, а нас сия чаша минует.

– Ах, вот оно что! – вперед выдвинулся Идан, высокий купец с головой, накрытой вместо шапки целой копной кудрявых волос неопределенного серого цвета. – Христианин хренов! Ты, это, на что ж нас подбиваешь?

Чтоб мы своего товарища бросили? Чтобы грех на душу приняли?

– Не бросили, а всего лишь спаслись, – затараторил быстро кареглазый. – А грех дело богоугодное. Как в писании сказано, не согрешишь – не покаешься, не покаешься – в рай не попадешь!

– Так тебе, стало быть, в рай захотелось? – Идан повернулся спиной к кареглазому и лицом к товарищам, словно ища сочувствия своим словам, и вдруг мгновенно крутанулся на месте, и его здоровенный кулак влепился прямо в ухо незадачливого знатока писания.

Кареглазый, как подкошенный, рухнул на землю. Идан тряхнул кудрями и, показав похожий на гирю кулак, сурово спросил:

– Ну, кто еще хочет сдать старшого печенегам?

– Вот молодца, правильно ты с ним поговорил, – откликнулся ему старый купец.

Толпа одобрительно загудела, и только Ольстин не поддался общему восторгу от содеянного, а быстро склонился к кареглазому и почти тотчас вскинул полные гнева глаза. – Ты че натворил-то, дурень? Да ты ж его убил!

– Да ладно, убил, тоже скажешь, – Идан отер кулаком усы. – Полежит маленько, отдохнет, чтоб под ногами не путался.

Еще кто-то наклонился к кареглазому, пытаясь определить – жив ли.

– Чего вы кланяетесь ему? – заорал Идан возмущенно. – Решать надо, что делать, как печенегов встречать будем, а не кланяться всякому дерьму.

– Ну, ты это, братец, того, – заворчали старики. – Он, может, уже покойник, его, может, уже и хоронить надо, а ты его дерьмом. Нехорошо это.

– Да жив он! – крикнул кто-то из тех, кто склонился к упавшему.

– Я же говорил, что ничего с ним не сделается, – Идан сердито сплюнул и выругался. – В человеке все, как в природе, – чем поганее тварь, тем труднее ее убить.

И все-таки улыбка облегчения скользнула по его лицу, и он продолжал говорить дальше совершенно другим голосом:

– Вот недавно гадюку поймал, так чего я с ней только не делал и...

Но увлекательному рассказу об истязаниях гадюки не суждено было родиться на свет, потому что старшой поднял руку, и все замолчали.

– Вот что, братья, – заговорил Верен тихим голосом. – Дело наше должно быть в тайне от гостей наших, потому как, если ничего не произойдет, то просмеют нас на всю Русь, а если все-таки печенеги полезут, да вдруг с боярышней что-нибудь случится, так тоже головы нам не сносить, ибо скажут, что знал про нападение, а не увел караван. А уйти нам сейчас, сами знаете – значит, забыть о барышах, и торг наш весь пропадет. Так-то вот, купцы.

Верен замолчал, внимательно вглядываясь в лица товарищей.

– Так что, братья мои, – вновь заговорил он. – Согласны ли вы быть все, как один, в этом деле и никогда ни единым словом не выдать нашей тайны?

– Ты, старшой, всегда за нас стоял и перед князем, и в беде любой, – ответил за всех Идан. – Так и мы за тебя постоим, если что.

– Согласны, – прогудели купцы важно. – Говори, старшой, что делать-то надо.

– А сделаем мы вот что, – Верен придвинулся к товарищам поближе и тихим голосом пересказал все, что надумал, когда смотрел на речку Калитву с пологого холма.

Глава 4

Последний рубеж

Уже несколько часов длилась передышка,

не лилась кровь, не падали сраженные стрелами воины, исторгнув в безмятежное небо предсмертные крики. Хазары уже унесли убитых и раненых, и только темные пятна крови, въевшиеся в сухую корку земли, напоминали о том, что здесь совсем недавно был жестокий бой. Казалось, наступившая тишина будет вечной, и земля, пресытившись кровью, больше не захочет, чтобы она лилась снова.

Солнце, пройдя полдень, стало клониться к западу, все сильней и сильней раскаляя и без того горячую от множества топчущих ее ног землю. Над всей этой измученной твердью высоко-высоко в желтоватом от зноя небе носились стрижи и ласточки-береговушки, оглашая своими трелями и степь с множеством людей, и коней, и притаившуюся в ожидании нового приступа крепость. Словно где-то в вышине, под самым куполом неба, звенят маленькие хрустальные колокольцы, обнимая всю землю нежным, переливчатым звуком красивой, хорошо знакомой песни, звучащей так далеко, что и слов не разобрать, и только прекрасная музыка ласкает душу и щемит сердце воспоминанием давно забытого счастья.

Но Ратибор хорошо знал, как обманчивы эти часы затишья, что враг неустанно копит силы для нового приступа на крепость, и каждая минута, потраченная впустую, может потом дорого обойтись ее защитникам. И потому он и сам не отдыхал, и не давал никакого отдыха всем ополченцам, продолжая создавать новый рубеж обороны и готовить посад к тому, что хазары неизбежно прорвут оборону частокола. Отдыхали только лучники-вятичи, которым предстояло вынести основную тяжесть нового боя.

По совету розмысла все дома, выходившие к частоколу, превратили в единый оборонительный рубеж, перекрыв все промежутки между ними рогатками, за которыми были завалы из опрокинутых телег, бревен из разобранных домов и жердей. Оставлены были только узкие проходы для своих бойцов, которые в последний момент должны были отступить к запасному рубежу обороны. К сожалению, бревенчатых домов было очень мало, и материал для создания дополнительных укреплений быстро иссяк. А сделать предстояло еще очень многое. Нужно было изнутри прикрыть стены, чтобы лучники могли стрелять в прорвавшихся врагов, не опасаясь ответных вражеских стрел, нужно было закрыть все проходы вдоль стен, ведущие к частоколу.

От всех этих «нужно» у Ратибора голова шла кругом. Он уже несколько раз вместе с розмыслом обошел все спешные стройки, поторапливая ополченцев, но те и без его слов работали что есть мочи. По их сосредоточенным угрюмым лицам было видно, что люди понимали, какая им грозит опасность, и делают все возможное, чтобы хоть ненадолго задержать врага и нанести ему наибольший ущерб.

Воевода видел это, но все равно ему казалось, что с его словом дело пойдет быстрее, что под взглядом его строгих внимательных глаз прибавится силы в руках работающих мужиков.

Наконец, проходя место, где улицу, ведущую к Речным воротам, перегораживали поторчами на случай прорыва конницы, вбивая в землю колья, воевода не выдержал и сам схватился за тяжелый молот. Ополченец, махавший молотом, уже весь вымотался и все время промахивался под ругань его напарника, державшего с опаской вбиваемый кол.

– Стой! – приказал Ратибор. – Дай покажу, как надо.

Ратник остановился, посмотрел мутным усталым взглядом и выпустил молот, поставив его ручкой вверх на землю. Воевода подошел, ухватил горячую отполированную мозолистой ладонью рукоять и, размахнувшись, ударил точно в вершину кола. Дерево ответило тяжким звуком ломаемых и крошащихся волокон и все же, охнув, вошло в дрогнувшую землю на пядь.