Воевода
Шрифт:
– И почему ты думаешь, что это ромеи и что их много... и...
– И что это не торговцы? – боярин снисходительно помог завершить застрявшую в раздраженном мозгу воеводы мысль и тут же ответил в том же снисходительном тоне: – Где ты видел, чтоб торговцы ходили на боевых дромонах с тремя рядами весел, и, по-моему, только ромеи ставят на своих судах греческий огонь. Не так ли?
– А где это видно, что у них три ряда весел? – воевода перевел буравчики взгляда на боярина.
– Да вот, видно, – Лют Гориславич улыбнулся второй раз за это странное утро. – А еще вижу я, что идет два десятка кораблей и пять из них с конницей.
– Ну и где ты это видишь? – не
– В небесном зеркале, – боярин перевел взгляд своих холодных глаз на залитый нежными красками утра небосвод. – В нем отражено все, что происходит на земле, и надо только захотеть это увидеть.
– Тьфу, ты, колдун! – не в силах более сдерживать свое раздражение, выругался воевода. – Гляди, покарает тебя Господь за твое богомерзкое занятие.
– Не знаю я никакого Господа, – глаза боярина со спокойствием сильного обратились навстречу буравчикам воеводы. – И потом, боги карают людей за совершенное ими зло. А что плохого в том, что я предупредил тебя о приближении врага? Какое я совершил зло?
– Батюшка наш говорит, – затараторил, сбиваясь, воевода, – что колдовство все идет от дьявола, который есть предводитель и воплощение сил зла и который несет это зло и погибель всему роду человеческому.
– Пока что я вижу, как ваш греческий поп хочет зла Русской земле, – ледяной взгляд Люта словно придавил грузного воеводу к земле, – и погибель ей готовит через свое лукавство и обман. А ты ему веришь, как мальчишка.
– Да как же ему не верить? – сверлящие буравчики из глаз воеводы исчезли, и они стали круглыми и мягкими, как два хлебных шарика, вложенных в глазницы.
Но боярин знал, что эта мягкость была лишь хитростью старого вояки, который малость побаивался его, как колдуна, и не желал обострять спор.
– Как же не верить, – уже примирительно продолжал воевода, – когда его в святой Софии сам патриарх Иоанн Златоуст благословил?
– Не знаю я, кто его и на что благословил, но знаю, что зла он совершил много, – ленивым, почти равнодушным голосом ответил Лют, словно соглашаясь, что спорить бессмысленно, да и незачем.
Он вдруг с особой ясностью понял, что человека, в сущности, невозможно подвинуть в своих верованиях силой слова, что только огнем и мечом, как это сделал Владимир, и можно хоть что-то изменить в сознании людей. Перед его мысленным взором встали тысячи и тысячи таких, как воевода, с хорошо промытыми мозгами, в которые гвоздями бесконечных молитв надежно вбиты и нужные слова, и нужные мысли. Нет, это был не отдельный тупой человек, не желающий понимать и слушать его. Это была огромная, страшная сила, которой должен был покориться весь мир. И он вдруг четко осознал, что никогда не сможет одолеть эту темную силу, несмотря на все свои знания, умения и колдовские науки. Губы его дернулись, и он неожиданно для себя брякнул:
– А, если кого и покарают боги, так это вашего попа. И поделом ему будет.
– Как это поделом? – насторожился воевода. – Ты чего, Лют, задумал?
– Я задумал?! – словно ястреб когтистой лапой, боярин схватил воеводу за плечо одной рукой, а другой указал на море. – Это я задумал?! Эти корабли, забитые воинским людом, я сюда позвал? Или это сделал твой поп, который в нужный момент прикажет своим прихожанам открыть ромеям ворота, и они под страхом анафемы повинуются ему.
– Как, открыть ворота? – воевода отпрянул, недоверчивым и злобным взглядом оглядываясь то на море, то на улицы, которые почти вплотную примыкали к городским воротам и были населены в основном византийскими купцами. Это был ромейский конец города,
– Ты не знаешь, что делать? – съехидничал Лют. – Ничего, сейчас вас соберут к заутрене, и если тут же просто не запрут в церкви, чтоб не мешали взятию города, то ромейский поп обязательно что-нибудь наплетет вам про смирение, и про то, что не должны вы роптать и противиться происходящему, ибо все плохое, что случается с нами, есть не что иное, как кара, посланная Господом за грехи ваши.
Боярин хотел было продолжить свои издевательства, искусно обыгрывая то, что с точки зрения ненавистной ему чужой веры вся жизнь человека есть сплошной грех, но увидев лицо воеводы, покрытое мелкими капельками холодного пота, сжалился над простодушием старого воина.
– Ну, да мы с тобой тоже не лыком шиты, – он хлопнул собеседника по плечу с такой силой, что могучая грудь воеводы отозвалась гулким эхом, – найдем для них достойный ответ. Да так, что мало не покажется! Да?
– Да, – неуверенно встрепенулся воевода.
– Рогатками в два ряда запрем ромейские улицы, – торопливым громким шепотом заговорил Лют, словно там, в ромейском конце, могли услышать его голос, – а за рогатками – копейщиков добрых пяток, чтоб шустрить не пытались, да пару стрельцов, позлее, с каждого боку. Так и не пройдет никто. Да?
– Да! – уже значительно бодрее согласился воевода.
Мозг его вышел из состояния оцепенения и заработал с привычной для старого воина деловитой четкостью.
– Еще стены с внутренней стороны досками закроем, – таким же жарким шепотом белыми от злости губами проговорил он, с ненавистью глядя вниз, на богатые дома ромейских улиц, – и стрельцов поболее да позлее, чтоб никто даже носу сунуть не смел.
Кулаки его сжались, превратившись в две увесистые жилистые гири, способные и без оружия крушить всех врагов города.
– Я им покажу, что такое воевода Звянко! – он словно выдохнул из себя серый сгусток злости.
– Да! – в костер ненависти Лют ловко подбросил свое магическое словцо, пряча в ладонь довольную улыбку.
– А ну-ка, отроки, – воевода резко повернулся назад к двум долговязым парням в стеганках с накладками из толстой кожи, подпоясанных короткими мечами, – слетайте-ка, соколики, к сотнику степного конца и передайте вот что...
Лют не стал слушать, что скажет воевода своим слугам. Он прекрасно знал, что, взяв верное направление, старый служака уже не упустит ничего, он также мог бы и сам отдать все эти приказы, но хорошо понимал, что нельзя недооценивать власть и влияние на людей византийского попа, и потому будет гораздо лучше, если приказ стрелять в своих единоверцев отдаст такой ярый христианин, каковым слыл воевода. Однако и сам Звянко, не столько понимая, сколько чувствуя подсознательно всю эту силу религиозной власти, неспроста послал отроков за воинами именно в степной конец, населенный в основном таманскими русами, которые в силу свирепости своего нрава все еще сохраняли верность своим древним богам, и без всяких колебаний убили бы любого христианина, будь то ромей или рус – им было все равно, был бы только на то приказ воеводы.