Воин Доброй Удачи

Бэккер Р. Скотт

– Имма! Слава Седжу! Я так волно…

– Прошу тебя, Нари! – воскликнул экзальт-капитан, плечом оттолкнув женщину внутрь и пропуская Эсменет в комнату, не спросив разрешения хозяйки.

Затворив за собой дверь, он повернулся к обеим женщинам.

Девушка была не выше Эсменет, но смуглее и моложе. И она была красивой. Очень красивой. Несмотря на ее внешность и акцент, Эсменет лишь по платью, яркому и украшенному бисером, поняла, что этой… этой… была Нильнамеши…

Нари, в свою очередь, одарила Эсменет неприязненным взглядом.

– Это

будет стоить тебе, Имма… – скептически начала она.

Эсменет поняла – эту интонацию нельзя было ни с чем спутать. Нари была шлюхой.

Имхалиас привел ее к своей шлюхе.

– Хватит валять дурака, принеси ей таз с водой! – закричал он, хватая Эсменет за плечи и ведя к потрепанному дивану.

Она потеряла ощущение пространства – все закружилось. Девушка не дышала. Почему она не дышала?

Затем она села, и экзальт-капитан опустился перед ней на колени.

– Кто она? – спросила Нари, вернувшись с водой.

Имхалиас взял таз и принялся ее поить.

– Она не… не то… день…

Нари вяло следила за ними, будто настрадавшаяся жертва, оценивающая новую угрозу. Она широко распахнула глаза, показав сияющую белизну вокруг темных-темных радужек. Она была шлюхой: через ее руки прошло бесчисленное множество серебряных келликов, каждый из которых носил изображение женщины, находившейся теперь перед ней.

– Пресвятая богородица! Это же ты!

Волна прокатилась по Андиаминским Высотам, закручиваясь вихрями по коридорам, вздымаясь все выше кровавой пеной. Она вышибла двери. С ревом обрушилась на ощетинившиеся отряды Эотийской гвардии. А за собой оставила вспоротые раны и стоны умирающих по углам гулких залов.

Скользя по проходам внутри полых стен, юный наследный принц наблюдал за мрачным продвижением этой волны. Следил, как мужчины рубят друг друга, убивая во имя своего символа и цветов. Видел, как горели резные украшения. Видел, как захваченных врасплох рабов избивали и как одну рабыню изнасиловали. Казалось чудом, как он один может наблюдать весь этот героизм и насилие.

Никогда прежде конец мира не был еще столь интересен.

Он прекрасно представлял себе, что именно наблюдает – дворцовый переворот, практически безупречно исполненный. Падение Андиаминских Высот. И понимал, что еще до наступления ночи Империей станет править дядя, а мать окажется в плену или в бегах…

Если он отметал невообразимое – ее казнь, – то потому, что знал о своей ответственности за происходящее, столь катастрофического исхода он не просчитывал.

Он сам сделал возможным этот переворот, и радость от этого свершения переполняла его настолько, что порой вырывалась лающим смехом из груди. Казалось, дворец превратился в ту игрушечную модельку, которую он собирался сломать и сжечь. А Святой дядя, несмотря на всю свою грозность, был просто очередным орудием…

Он был тут Богом. Четырехрогим Братом.

Дым полз и сворачивался в кольца под сводами, заволакивал позолоченные анфилады. Рабы и разодетые чиновники бежали. Вооруженные люди собирались группами, атаковали и схлестывались в стычках, облаченные в яркие цвета, как новенькие игрушки: белые с золотом накидки Рыцарей шрайи, пурпурные

Эотийской гвардии, золотые с зеленым у Пилларианской. Недавно он наблюдал, как отряд Пилларианцев защищал подходы к залу аудиенций. Раз за разом они отбивали атали Рыцарей Бивня, убив стольких, что начали складывать из тел убитых баррикады. Только когда к нападавшим присоединился Инчаусти – телохранитель самого Святого шрайи, – защитники были сломлены.

Их готовность умереть поразила Келмомаса. За него, понял он. Они принесли себя в жертву за него и императорскую семью…

Глупцы.

Он видел около дюжины таких сражений во дворце: каждый раз защитники Андиаминских Высот оказывались в меньшинстве, каждый раз они бились до последнего. Он слышал, как они обменивались проклятиями и оскорблениями, Рыцари шрайи призывали противников сдаться и выдать им «Безумную Шлюху», а гвардейцы призывали кары небесные на врагов за их предательство.

Обходя нижние галереи дворца, позади все вздымающейся приливной волны битвы, он увидел повсюду комнаты и переходы, заваленные трупами, и стал свидетелем диких выходок, нередко вырывающихся на поверхность, когда свергается прежняя власть. Так, один из знакомых ему чиновников матери, айнониец по имени Миначасис, изнасиловал и задушил молодую рабыню, видимо решив, что это зверство спишут на нападающих, предположил пораженный мальчик.

Еще тут орудовали мародеры, те Рыцари шрайи – обычно по двое, – что счастливо отбились от своих отрядов и теперь обшаривали залы, которые они полагали пустыми. Келмомас обнаружил такого заблудшего, который рылся в одной из спален горничных – вспорол там матрас, выворотил одежду из шкафа, разбил сундучок и с отвращением разбросал обнаруженные там безделушки.

В комнате не было окон, и мальчик наблюдал все это из вентиляционной решетки, расположенной довольно высоко в углу. Сцена неприкрытой человеческой алчности вызвала в нем острый интерес. Она даже казалась наигранной, будто голодную обезьяну вырядили в непорочные цвета шрайи и послали рыскать, к увеселению невидимых зрителей.

Еще не полностью осознав свой замысел, Келмомас начал шмыгать носом и тоненько скулить, как испуганный маленький мальчик. Рыцарь Бивня едва не выпрыгнул из своей кольчуги с накидкой от неожиданности. Он закрутился на месте в поисках источника звука, но, прислушавшись, успокоился: рыдал ребенок, значит, опасности не было. Кривая улыбка прорезала его бороду.

– Ш-ш-ш, – протянул он, обводя взглядом верхние углы комнаты. Наследный принц продолжал плакать, как брошенный ребенок. Но щеки его болели от яростной ухмылки.

Наконец мародер уловил, откуда доносится плач. Пододвинул туда стул. Забрался на него.

– Ма-а-а-мочка! – рыдал мальчик, повысив голос почти до визга.

Лицо мужчины появилось перед железной решеткой, от его тени стало еще темнее. Из его рта разило дешевой выпивкой…

Внутри вентиляции было так тесно, что Келмомасу не удалось нанести удар точно в слезный проток, как он хотел – его шпажка вошла в зрачок. Необычное ощущение, будто проткнулась кожура виноградины. Лицо мужчины скукожилось в кулачок. Он упал навзничь и по-дурацки задергался.