Воин Доброй Удачи
Шрифт:
Палец приблизился к ней, указывая на что-то невидимое.
Она откинула голову назад, разомкнула губы. Глаза ее закрылись. Девушка ощущала свое дыхание, влажное и горячее. А палец был холодным и жестким. И она обняла его ртом, согревая и увлажняя его неподатливую белую кожу. И он ожил, прижимаясь к языку, проводя по деснам. У него был вкус силы и давно остывшего огня.
Уголком глаза она заметила Капитана среди колышущихся сухих трав, похожего на привидение.
А над ней – лицо Клирика, похожее на фарфоровое пятно. Облегчение пронизало ее, как молнии, заполняя угасшие пустоты, затопляя всю ее до краев.
Вытянувшиеся
Нелюдь потянул палец, и она рефлекторно потянулась за ним. Она обхватила губами сустав, зажав зубами кончик пальца и языком высасывая остатки.
Он положил ей руку на лицо, прижав большой палец к подбородку, а остальные – к щеке. Потом медленно вытащил палец, проведя им по нижней губе. Небесный Пик мерцал посеребренными краями. Все стояли в оцепенении, двигался только Нелюдь, стремительно и бесшумно. Она не могла ни оторвать глаз от него, ни сдержать нарастающее желание.
Во рту ощущался вкус пепла, сажи и славы…
Вечной славы.
Старый колдун пошел вперед.
Однажды, путешествуя где-то между Аттремпом и Аокниссом, он увидел ребенка лет десяти, не больше, который упал с ивы. Там висел большой улей, и он полез туда за медом. Ребенок сломал шею и умер на руках отца, силясь произнести неслышные слова. В другой раз, бродя по каменным просторам Сехариба, он увидел женщину, которую обвинили в колдовстве и забили камнями до смерти.
Ее связали прутьями шиповника, и, пытаясь освободиться, она исцарапала себе все тело. А потом стали со смехом закидывать камнями, пока она не стала похожа на красного червячка, извивающегося в грязи, когда кровь смешалась с пылью. А еще раз, на дороге между Солемном и Момемном, устроившись на ночлег в развалинах Бататента, прохладным утром он узрел тень Судьбы, нависшей над Первой Священной Войной.
Несчастья лежат во всех направлениях, как говорят нильнамеши. Человеку стоит только выбрать одно из них.
– Я знаю, что это, – произнесла Мимара подле него. Солнце било ему прямо в глаза, когда он повернулся к ней. Даже когда он сощурился и заслонился рукой, оно, раскаленное добела, обрисовало черным фигуру Мимары. Она казалась тенью. Осуждающей тенью.
– Кирри… – продолжал ее силуэт. – Я знаю, что это…
Преломленные солнечные лучи, несущие скорбные вести.
– Что же? – спросил он, но не потому, что его это интересовало. Он вышел за пределы всякого интереса.
– Прах, – почти прошептала она. – Прах из костра.
Что-то заволновалось в нем, словно она разворошила давно угасший огонь и показался уголь, все еще тлеющий.
– Прах? Кого?
Он замедлил шаг, чтобы она отступила в сторону от лучей. И с удивлением заморгал, заметив ее неподвижное лицо.
– Ку’жары Синмоя… по-моему…
Имя из анналов истории.
Сказать было нечего, и он повернулся к миру, где не оставалось следов. Большие стаи крачек поднимались, как пар, в пыльно-травянистой дали.
Степи…
Они проносились мимо, как во сне.
Глава 10
Степи Истиули
Существует этика и малодушие. Эти два понятия не смешиваются, хотя очень часто по обличью и эффекту
Если бы Боги не притворялись людьми, люди в ужасе отпрянули бы от них, как от пауков.
Поздняя весна, Новой Империи Год 20-й (4132 год Бивня),
Верхняя Истиули
Тени отсутствующих предметов всегда холодны. А Варалту Сорвилу многого недоставало.
Как мать читала ему перед сном или отец поддавался в борьбе на пальцах. Не хватало смеха и надежды.
Утрата – вместе с тем и память. Это ядро ее власти. Если вам случилось потерять воспоминание о человеке – как, по словам Эскелеса, теряли Нелюди, – тогда утрата будет полной, совершенной, и мы сможем продолжать забывать. Но нет. Боль держится на весах утраты и сохранения, в равновесии потерь и сознании, что было потеряно. В сосуществовании двух несравниваемых людей, одного – с отцом и матерью, другого – без них. Одного – обладающего гордостью и честью…
И другого – без них.
И прежний человек в нем продолжал жить шутками, вопросами и соображениями, которыми можно поделиться с отцом. Харуил часто говорил с сыном. А новый был сиротой, дрожащим и пошатывающимся, ощупью ищущим утраченную опору. И это признание своего краха, окружающего со всех сторон холода, поразило его, словно в первый раз…
Твой отец мертв. Твой народ в рабстве.
Ты один, пленник в войске врага.
Но парадокс, а иные скажут – трагедия, человеческого существования заключается в том, что мы легко возвышаем наши жизни над пустотой. Нас растят для этого. Люди вечно ведут счет своим утратам, накапливая их. Есть смысл в том, чтобы приносить себя в жертву, и никакого оправдания этому. Обижаться – значит считать всех своими должниками.
Но сейчас даже этот исполненный горечи фарисей испарился…
Сорвил проснулся с тяжелой головой, в которой путались обрывки воспоминаний прошлой ночи. Последние безумные моменты, проведенные с Эскелесом в самом центре ада, лицо Сервы, зависшей над землей, окрашенное светом и тенями, изрыгающее невнятные проклятия…
Темное, славное лицо Цоронги, улыбающегося затравленной улыбкой.
– Ты получил удар по голове, конник. Хорошо, что у тебя в голове больше черепа, чем мозгов!
Выбеленная картина, обрамлявшая наследного принца матовым сиянием. Сорвил поднял руку, словно хотел наметить собственный образ, и попытался сказать какие-то фальшивые слова, но у него перехватило дыхание. Все тело покалывало от утрат предыдущих недель. Он чувствовал себя бурдюком для вина, из которого выжали все до густого осадка на дне…
Тревога резко поставила его на ноги…
Полчище. Великий Поход. Эскелес.
– Хо! – выкрикнул Цоронга, чуть не опрокинувшись назад с табуретки.
Сорвил обвел взглядом душные стенки своей палатки, оцепенело уставился на тех, кто еще спал. Поверхность картины, пылающей жаром. Откидная дверь колыхалась на ветру, и в просвете показывалась спекшаяся земля. Порспериан свернулся в углу у порога с жалким и опасливым видом.
– Твой раб… – сказал Цоронга с потемневшим взглядом. – Боюсь, что придется выбить из него правду.