Воин огня
Шрифт:
– Я тоже читал, – оживился Джанори. – Книга вторичная, поверь зрению маави, я душой чувствую. Знаешь… Из нее многое удалили. Я буду смотреть еще и еще, пока не пойму в точности, что утрачено.
– Мир утрачен, – буркнул Магур. – Там нет мира, совсем. Словно люди в пустоте висят. Вот бог, вот люди, вот их право плодиться и заселять все вокруг. Заложенное в сознание право теснить зеленый мир и вытаптывать его. И убивать свою душу.
– Есть запрет на убийство, прямой, – отметил Джанори. – Но нет запрета на предательство. Есть признание живой души, но есть и право владеть рабами, перечеркивающее первое заверение. Наконец, сами люди для бога не дети, а все же рабы, если смотреть по существу… будем читать дальше.
Ичивари снова
– Ты справился, Чар. Я тобой горжусь, – сказала мавиви, расправляя вторую морщинку, у губ. – Нет больше темного ариха в душе. Тебе больно, плохо, но черноты и злобы нет.
– Вы так быстро добрались!
– Да… мы тоже справились, – улыбнулась мавиви. Помолчала и совсем тихо спросила: – Чар, у Гимбы есть семья? Он так странно себя ведет… иногда. Ему тоже плохо.
– У Гимбы два сына. Его просто поймали и не оставили выбора, – хихикнул Ичивари, оживляясь. – Гимба не умеет воевать с женщинами, и это знают все в большой степи. Его надо оберегать и защищать, Шеула. Сидящий Бизон, его дед, был должником рода белых мхов. Этот род прислал воинов на подмогу, когда стало совсем трудно. Давно, в первую войну. Пришедшие славно сражались, но всех их похоронили у берега… Гимбу приперли к скалам ловкие девушки из рода мха и сказали: «Десять коней, дом в селении, ребенок и право считаться родней». Он рвется на части, пытается прокормить всех и угодить всем, защитить всех и вытереть нос каждому сопливому малолетке. Он устал. Весной я совершил великий подвиг: выдал одну из девушек замуж за воина с юга. Люди племени хакка за это меня и ценят.
– Ты настоящий сын вождя! – восхитилась мавиви.
– Вернусь домой, пойду снова в степь. Найду мужа для второй хитрой девицы… И тогда забирай себе Гимбу, будет целиком твой.
Ичивари даже из-под закрытых век увидел, не глазами, иным зрением, как Шеула краснеет и моргает, смущаясь и прикусывая губу. Стало смешно, даже чуть полегчало на душе. Думал ли он, что так ловко справится и устроит судьбу друга?
– Так заметно? – сокрушенно вздохнула мавиви.
– Ты светишься, – шире улыбнулся Ичивари. – Я уверен, твоя бабушка так вспыхивала, глядя на Рёйма. Синева в глазах делается… бездонная. И на всю бездонность хватает тепла.
– Я думала, ты будешь зол, – призналась мавиви.
– Еще на нашем берегу при похищении меня ударили дубинкой по голове, вот тогда злость и сдохла, – рассмеялся сын вождя. – Я много всего передумал за это время, сильно повзрослел и стал куда больше похож на Магура, так мне кажется. Еще я надеюсь, что папа не найдет серьезных причин для огорчения, выслушав историю моей жизни в мире тагоррийцев… Шеула, ты все решила в первый день нашего знакомства. Назвав Магура дедом, ты выбрала и мне место в душе, сочтя братом. Ведь так?
– Да… я и не подумала. Но все так, ты прав.
– Я это умом не сразу принял, но где-то глубже осознание пришло и появилась злость. Тогда я желал иного. Но потом смирился и понял, что во всем виноват сам. Ранва становится истинным ранвой, только найдя ту, кого он готов защищать. Я тебя нашел и я же тебя предал.
– Ты не виноват…
– Но я уже не стану никогда твоим ранвой. Это не вопрос вины, но выбор тропы жизни. Я не могу снова вернуться к развилке. А Гимба выбрал сразу. Как я злился на его умение не ошибаться… Как я желал вернуться и все решить еще раз, чтобы быть невиноватым, мудрым, благородным и самым-самым великим. Но потом и это прошло. Я твой брат, Шеула. И я рад, что у меня теперь три сестры.
– Четыре. Тори тоже в семью пролезла.
– Хорошо…
Ичивари лег, больше не желая бороться с усталостью. Подтянул к себе поплотнее Тори, завернув в одеяло до самой макушки, и заснул. Он видел лес, кроны секвой, узором проступающие в темном небе нарождающегося
Эпилог
Полтора года спустя
Утром стало понятно, что на сей раз последняя, самая глубокая из трех ран успешно закрылась. Нет кровотечения, нет озноба, донимавшего несколько дней кряду. Не гудит в голове кровь тяжелой, шумной и назойливой болью. Можно лежать, слушать лес и чувствовать себя здоровым.
– Не медведь попался, а настоящий абыр, – вслух пожаловался Ичивари, ощупывая шов, целый, не разошедшийся, как в прошлый раз. Уже подсохла корка, все удачно. – Не трогал его, мимо шел, берлогу обошел. И чего ему не спалось? Сам виноват.
Сын вождя потянулся, сел, звучно, со щелчком зубов, зевнул. Покосился на шкуру, растянутую для просушки в углу логова. Если вставить желтые стекляшки в глазницы, будет здорово смотреться. Но и так впечатляет. Хочется прыгать, бить себя в грудь и рычать от осознания своей силы и удали. Все же большого северного медведя, бурого, живущего за перевалом, вдали от леса секвой, в одиночку, с ножом и палкой брал только вождь Ичива. Ну или Сидящий Бизон, еще до войны, когда он был здоров и звался иначе…
– Магур бы просто не полез хрустеть ветками у логова, – виновато пожал плечами Ичивари. – Ум наследовать труднее, чем силу. Ум надо растить, а сила – она сама вон, прет… И жратвы просит. Хлафски много жратвы. И почаще. И пожирнее.
День только-только обозначил за полуприкрытым пологом одеяла-двери ловчую сеть ветвей сплошной лесной кроны. Густо-чернильное облако ночи запуталось и никак не желало кочевать на запад, уступая рассвету. Здесь, на севере, за перевалом, за большим лесом на склонах гор – день в холодный сезон слаб. Ночь его задавливает, подминает, душит. Солнышко неуверенно выглядывает из-за гор, с южного края неба. Не решается выбраться высоко и снова бежит на юг, в тепло. Ночи черны, как вода в проруби. Дни же синие и лиловые, ледяные… Всюду по склонам щетинится пустой лес, вовсе дикий. Ручьев много, вода есть, вроде и жить можно. Но нет места для полей: то болотина, то каменный лоб. Справа, дохлым медведем в снежной шкуре замерзшего леса, горбится горный кряж. Не столь высок он, как дома, в долине Типпичери, но к морю жмет, превращая все прибрежье в неудобное место, годное лишь для охоты.
– И хорошо, дикий мир нельзя везде трогать, пусть себе от нас отдыхает, – пробормотал Ичивари.
Он отбросил одеяло, стащил рубаху, шипя и жалуясь на боль в закрывшихся, но продолжающих ныть ранах. Три когтя да по ребрам… До сих пор памятно, как хрустели кости. Магур увидит шрамы – не похвалит или, того хуже, прикажет идти к малышне и заново учиться уворачиваться, вдобавок насмешливо обзовет увальнем. Опасливо хмурясь, Ичивари поднялся и побрел к ручью: плескаться, смывать корки крови и рычать от удовольствия. Вода звонко бежит, зачерпнешь – в ладони остается жесткое крошево мелких льдинок. Втирать их в кожу – одно удовольствие. Сперва холод ощущаешь, а затем жар поднимается изнутри, радость в нем, даже ликование. Чистое, звонкое, как синева полуденного неба в прищуре меж туч… Потому что опять здоров. Потому что зима кончилась, заломало ее солнышко, как медведя. И сушит шкуру косматого сугробистого снега. Проплешины уже видны. И сам снег – тяжелый, мокрый, утративший скрипучую синь, даруемую настоящим морозом. Еще через несколько дней покров холода, серый на изломах, сделается слаб, обрастет узором кружева… Ичивари выпрямился, снова потянулся, повел плечами, коротко, почти нехотя, глянул на дальний берег ручья. Лепить фигуры из снега можно лишь весной, когда сугробы еще высоки, но уже пропитаны влагой. Хорошо получилось. Белая, стройная и смотрит – чтоб ей, арпе, покоя не знать! – не в сторону логова, а на запад… Где живут в теплых домах и котлы отдают мыть слугам.