Воин огня

Демченко Оксана Б.

– Не знаю, – огорчилась мавиви. Лукаво улыбнулась. – Мой дед тоже не особенно верил. Он был врач, он старался все понять и пристроить к пользе лечения. Но асари ему благоволил. Даже без песен.

– Осенью я ушел из поселка… – вздохнул Магур. – Я перестал ощущать свою правоту, хотя продолжал судить, устанавливать и поправлять закон. Мне стало чудиться, что я создал слишком много лжи, безобидной и даже полезной… пока что полезной. Я научил пегого коня ступать с правой ноги, когда это важно. Я толковал сны стариков по своему разумению. Много разного. И все для блага махигов, только так. Однажды я заметил и осмелился признать: мы становимся похожи на людей моря, для которых их бог – способ управлять людьми и даже оружие. Мы тоже сделали ариха оружием.

– Не ариха! – возмущенно вскинулась

мавиви. Она довольно долго молчала, обдумывая сказанное. – Но ты прав, пожалуй. Наставник пришел, и вы его приняли, прекрасно понимая, сколь велико зло и как оно вам необходимо в большой войне. А моя бабушка увидела это беззаконие и не вышла из леса, у нее тоже нашлись свои доводы, чтобы не вмешаться.

– Вот видишь… – Плечи махига ссутулились. – И я вознамерился идти и одолевать Арихада без веры, и еще тебя с собой веду… Мать наставника была савайархи, пела у большого огня для ариха, он с младенчества слышал и выучивал слова песен. Когда пришел срок, сын савайархи смог воззвать. Я первым приметил: не дух отвечает. Но в тумане у берега знаками неотвратимой войны уже прорисовались корабли людей моря, и я промолчал. Отдал ему двоих своих учеников. Я надеялся, что мальчики смогут стать достойными ранвами для новой мавиви, которую мы однажды встретим. Но я промолчал, обрек их на худшее и допустил сожжение прекрасных душ. Во имя жизни махигов… и леса. Я виновен не менее наставника, но я осмелился назваться твоим ранвой.

Магур замолчал и стал еще печальнее, голова его опустилась ниже. Мавиви огорченно вздохнула, огляделась и указала рукой в сторону, предлагая посидеть и отдохнуть. Засуетилась, разворачивая одеяло и кутая плечи и спину своего нового дедушки. Тот не возражал, занятый горькими мыслями, – пока не отвлекся. Виновато встряхнулся, скинул одеяло, свернул и усадил Шеулу на мягкий и теплый валик.

– Я не знаю, вправе ли был просить тебя. Не знаю, если уж черпать истину с самого дна души, есть ли у меня право назваться ранвой.

– Зато я знаю! – гордо вскинулась Шеула. Рассмеялась и обняла руку Магура. – Я много знаю о вере в Дарующего, дед Рёйм рассказывал. И ужасно ругался! Сейчас вспомню… Как можно просить о благодати и прощении, ничего не делая? – нахмурилась мавиви, подражая деду. – Менторы уничтожили живое общение с неявленным, заменив раскаяние – обрядом, радость – страхом, а саму веру, нить связи души и единого высшего, – иждивенческим подаянием благ… Вроде так. И вот еще: неважно, как мы складываем руки, изображая чашу благодати и показывая свое рвение. Важно, верят ли в нас.

– Верят – в нас? – Брови старого махига поползли вверх. – Твой дед Рёйм был воистину необычным ранвой! Впервые я слышу подобное: неявленные духи нисходят потому, что верят в нас, а вовсе не потому, что мы в них верим. Это надо обдумать. Если он прав… Если он прав, почему полнота висари еще не снизошла на Джанори? Даже я верю в больного однорукого упрямца! Все бледные ходят к нему греться душой, а ночами – уж мне-то поверь – и некоторые махиги тайком крадутся к его убогому жилью. Мой сын зимой, я убежден, бывал у Джанори раз десять самое малое…

Мавиви рассмеялась, довольная собой и тем, что смогла вывести нового дедушку из дурного и мрачного настроения. Ей казалось странным: как можно не ощущать и не видеть в себе полноты жизни? Как можно сомневаться в том, что соки мира питают и пронизывают тебя? Она это сразу замечает! Впрочем, бабушка так и говорила: дед Рёйм много лет сомневался в праве быть ранвой. И не зря: он ведь удостоился гораздо большего, сила асари не покидала его в старости ни на миг…

– Дедушка, мы доберемся до пня горелого, вышвырнем его оттуда, где он осмелился поганить лес, – воинственно сжала кулачок мавиви. – И тогда ты узнаешь точно, верят ли в тебя.

– Но как же ты, если…

– Ты мой ранва, духи в тебя верят, я тем более верю, – беззаботно отмахнулась мавиви. – Идем? Хватит ему рушить висари, ты так сказал и ты прав! И в остальном прав! Я мавиви, я должна делать важное и подставлять плечо, а не ждать, пока станет совсем плохо.

Шеула дернула тощим плечиком, улыбнулась – и пожилой махиг не смог возразить. Мысли о реке времени и большом водопаде ушли, растаяли, сгинули… Не до них. Мудрость отрешенности – удел

одиноких. Стоит рядом появиться ребенку, и он, Магур, утрачивает способность смотреть далеко и различать знаки грядущего. Так было и прежде, когда появился в семье сирота Даргуш, ставший самым родным из детей… Потом были ученики, затем любимый внук Чар. Магур осторожно улыбнулся. Может, вся его боль и все сомнения – эхо одиноких и бесприютных холодов минувшей зимы? Зимы, покинувшей иззябшую душу окончательно лишь вчера, в ночь встречи с Чаром. Зачем искать признаки гибели леса и бояться? Куда важнее сообразить, из чего новой внучке сшить толковое, достойное мавиви платье. Нельзя ведь такой милой девочке, уже почти взрослой, ходить в обносках, подобных гнилой мешковине.

– Ты отдохнул? – с надеждой уточнила мавиви.

– Конечно. – Магур прищурился, всматриваясь в часто моргающие, то чернеющие в тени, то вспыхивающие синевой глаза. – Шеула, не надо за меня бояться. Я вижу, ты отдала лесу родных и испытала боль, она еще свежа. Но я крепкое дерево, мой дед вырастил сто двенадцать сезонных колец на стволе жизни… Я еще успею воспитать твоих детей, поскольку духи верят в меня.

– Бабушка была совсем молодая, но вот ушла. – Слезы все же выкатились и повисли на ресницах мавиви. – Немыслимо трудно одной держать закон леса. Я держу, и мне трудно. Я гнусь, дедушка. Мне страшно.

– Было страшно, пока мы не встретились. – Магур укутал внучку в одеяло и поднял на руки. – Теперь у тебя есть ранва. Еще есть Чар, а скоро я познакомлю тебя с Джанори. Иногда совсем не вредно выходить из леса. Закон ведь надо укрепить в душах людей. И мы займемся этим делом все вместе. Тогда уже никто нас не сломает, как тонкие разрозненные прутики.

– Меня не тяжело тащить?

– Нести! – строго поправил Магур, хотя глаза смеялись. – Сколько тебе лет? Весишь ты так мало, хоть снова наспех сворачивай к озеру и лови рыбу. Ты любишь рыбу?

Мавиви виновато дернула плечом и кивнула, не пытаясь выбраться из одеяла и пойти самостоятельно. Наоборот, поудобнее устроила голову на плече деда и стала глядеть вверх, в пегое, как шкура священного коня, небо. Овальные отметины облаков нехотя и без усердия сплетались в широкий спинной ремень большой тучи. Лето… Время, когда висари колеблется особенно тонко и мелко, не требуя от мавиви больших затрат сил, но все же не позволяя отвлекаться ни на миг. Там, за спиной, в трех пеших переходах, – берег великого океана, край зеленого мира. Там соприкасаются и играют, переливаются и все время норовят перевесить друг друга, накреняя висари, главные силы его. Арих в самом мирном своем проявлении – свет солнца – греет, выпаривая влагу и соединяя туман асхи с дыханием асари. Облака ползут, чтобы пролиться благодатным дождем, питая тело амат и даруя жизнь лесу. Прежде было много мавиви, и вся полнота свода сил не доставалась одной, не угнетала своей огромностью. Впереди, в сотнях пеших переходов, – немыслимо дальний берег восхода, плоский, ровный, шелестящий травой бескрайней степи на юге и шумящий кронами лиственного леса севернее. Там теперь день уже отцветает, ягода солнца висит, зацепившись за ветку самого высокого и могучего дуба… Краснеет, наливается, готовится упасть в варево заката… Большой дождь хлещет в срединных горах зеленого мира, заслонив высокое солнце: там день, но темный и мрачный, подобный поздним сумеркам. Там молнии гневливого асари выбивают крошево из скального щита невозмутимого амата… А на юге тоже день, томительно-жаркий, солнца слишком много и степь сохнет, она звонкая, как кора секвойи, и такая же плотная. Трава сухо хрустит, бизоны вздыхают, перекрикиваются, готовые сбиться в стада и откочевать в низины. И это она тоже знает. Нет, не она – единая душа мира, нечто вовне и все же – внутри… Как понять, как принять и как осилить подобное? Как остаться всего лишь человеком и не сойти с ума? Дед Рёйм обрел полноту души в позднем возрасте – и выдержал. Ему, помнится, никогда не было тяжело: глаза блестели интересом, дед щурился, кивал и сердито торопил ос, подкручивая пальцем послушный ветерок. Он очень быстро понял, что осы делают бумагу гораздо лучше людей, и стал пользоваться их помощью… Он умел принимать без отрицания и насмешки, умел удивляться и не воспринимал как должное, на правах хозяина, всякий дар мира…