Воин Забвения. Гранитный чертог

Счастная Елена

На это староста только покусывал ус и горько усмехался.

– Мир изменчив. И не всегда изменения к лучшему. Если ты не хочешь верить словам, я могу показать тебе, что видел сам.

– Ну, нет, я отраву, которую ты там обычно жуёшь, в рот не возьму.

– Это и не нужно, – пожимал плечами Наяс.

Хальвдан упирался долго, но перед самым отъездом из деревни всё же согласился взглянуть. Они с Наясом погрузились на коней и с рассвета до полудня ехали на запад через лес и обширный луг, пока не остановились на берегу Нейры, который круто обрывался к её водам. Здесь было видно излучину на несколько вёрст в обе стороны. Вдоль русла более пологие, заросшие густым разнотравьем осыпи перемежались скалистыми

камнями-бойцами, дюже нелюбимыми плотогонами из Елоги. Противоположный лесистый берег лежал далеко внизу, и казалось, будто земля там покрыта гигантским мхом. Ветер гулял на просторе, трепал волосы, мощным дыханием раздувал на спине даже плотную, подбитую тонкой овчиной куртку.

Но отнюдь не суровая красота этого места навевала трепет и почтение. В нескольких саженях от обрыва стояло древнерское капище. Идолы, сработанные из крепких сосновых стволов, выглядели едва ли не столь же внушительно, как каменные – в Кирияте. И хоть Хальвдан по прибытии на юг продолжал чтить своих Богов, знал, каким поклоняются немеры. Так вот древнерские были очень на них похожи. И не поймёшь, чьи верования стояли у истоков.

Наяс развёл у подножья главного божества костёр, кинул в него пучок трав, которых Хальвдан, пристроившись за спиной вождя, разглядеть не успел. Плотный белый дым – странно, но почти не уносимый ветром – окутал капище, полез в нос и горло, но оказался приятным и сладковатым.

– Не можешь без своих уловок, – посмеиваясь, проговорил Хальвдан, утирая с глаз выступившие слёзы. Он пытался отвернуться, но дым всё равно неизменно настигал его. – А говорил, не придётся прибегать к какой-то гадости.

Но Наяс на его ворчание ничего не отвечал, только ходил кругом, шёпотом обращаясь то к одному, то другому божеству. Хальвдан наблюдал за ним со стороны и поначалу не замечал, как мутнеет всё вокруг, как становятся глубже тени, а цвета подёргиваются желтизной. Но скоро небольшой костерок заслонил собою небо, обежал Хальвдана и сомкнулся вокруг него кольцом. В ярких всполохах проступили чёрные, точно покрытые сажей стены, и не сразу удалось узнать в них Кириятские. Только окружали город-на-холме выжженные дотла выселки, поросшие бурьяном пашни да поредевший, в подпалинах, лес. В один неуловимый миг взор Хальвдана метнулся в чертог. Там, в знакомом кресле сидел правитель. Понурив голову, он внимательно разглядывал длинный витой посох с чёрным камнем навершия, который лежал на его коленях. Лица владыки не было видно, но что-то потянуло внутри, под рёбрами, от горькой уверенности – это Кирилл. И в то же время кто-то другой. Тот, кого Хальвдан не знал и знать не желал.

Князь вскинул голову, его глаза пронзили яростным безумием, как горящими стрелами.

Хальвдан обнаружил себя лежащим на земле, а тело ломило так, будто по нему промчался табун лошадей. Рот изнутри обволокло липкой плёнкой с привкусом трав, а голова кружилась и трещала, как с похмелья. Наяс с безразличным видом стоял рядом, и его тень падала на лицо. Костёр потух, над ним теперь вилась только прозрачная ниточка дыма.

– Полоумный старик… Ты, верно, хотел отправить меня в Гельхейн[1]? – сипло проговорил Хальвдан, садясь и ощупывая затылок, которым, похоже, хорошенько приложился о землю. – Регга[2] была бы рада увидеть меня там раньше времени.

Наяс снова промолчал, лишь подал ему руку, помогая подняться. Земля под ногами вздрагивала и качалась. Хальвдан упёрся в колени ладонями, и постоял так, согнувшись, пока кружение идолов, леса и реки перед глазами не замерло.

– Ты правда считаешь, будто насланный тобой бред убедит меня в том, что Кирилл лишится ума? – он снова выпрямился и въедливо посмотрел на старосту. – Если ты частенько разводишь такие костры у себя во дворе, то и что похлеще может примниться.

– Я не хотел запугать

тебя, воевода, или настроить против Кирилла, – Наяс размеренно провёл рукой по бороде. – Всего лишь попытался заставить приглядеться к князю. Любое видение – это предостережение. Может, оно сбудется через много лет. А может, не сбудется вовсе, если вовремя спохватиться.

Хальвдан тогда махнул на него рукой – чего взять с выжившего из ума, да к тому же на редкость сварливого старика? И как бы тот ни упирался, что причина-де не в этом, а ведь не обошлось без его вечной неприязни к Кириллу. Даже если люди старосты и не убивали сопровождение обоза, а всё равно веры древнерам не было. Да и не больно хотелось… верить-то.

Однако видение в самых мелких подробностях засело в голове. Хальвдан невольно возвращался к нему мыслями снова и снова и поражался тому, насколько реальным оно показалось. Кто бы мог сказать, не стало ли оно лишь результатом упорно втолкованного, будто вшитого под кожу Наясом предупреждения и наставления: пригляди за Кириллом. Пригляди. Словно за малым дитём, способным ни с того, ни с сего натворить глупостей.

И как бы Хальвдан ни старался отогнать засевшее в душе сомнение – а вдруг? – справиться с ним никак не мог. Вот и теперь только в пол уха слушал Добрана, голос которого низким шмелиным гулом звучал сбоку.

– Скорее получилось бы, коли я сам отобрал бы нужных воинов, Хальвдан, – наконец пробились его слова сквозь пелену нерадостных размышлений. – А так ты столько дней потерял – а результат-то всё один.

– Что сделано, то сделано, – вздохнул Хальвдан. – Было поручение князя ехать самолично. Вот я и… Или ты мне не рад?

Он с прищуром глянул на тысяцкого. Добран расплылся в улыбке и хлопнул Хальвдана по плечу с такой силой, что тот аж крякнул и качнулся вперёд.

– Я тебе всегда рад, воевода. Даже думаю, бывает, что ты редко к нам заезжаешь.

Тысяцкий взглянул поверх голов ополченцев, которые уже начали расходиться, задумался, и стало заметно, что его глаза наполнены усталостью и тревогой. Прожитые лета отчётливее проступали на немолодом уже лице, размывали острые когда-то черты. Но по-прежнему сложно было бы сыскать во всём княжестве, опричь Кирията, воина, равного ему. Он любого молодчика мог уделать хоть в рукопашной, хоть оружием. И как бы хороши ни были тысяцкие Северного и Восточного ополчений, а с Добраном им не сравниться.

Да и к Хальвдану тысяцкий относился гораздо приветливее многих, не держал за потомка грабителей и убийц.

– Что ж, раз на сегодня заботы закончены, пойдёмте хоть медовухи выпьем, – громко проговорил за спиной посадник. Подошёл он совсем бесшумно, и потому от его возгласа, что Хальвдан, что Добран вздрогнули и обернулись.

– Отчего бы не выпить, – усмехнулся тысяцкий.

Они уже пошли к крыльцу за Аксеном, как издалека, прорываясь сквозь галдёж вечернего города, донёсся перестук копыт. Люди вокруг, озадаченно озираясь, расступались, вытягивали шеи, чтобы лучше увидеть всадника, который, поправ все порядки, нёсся по улице галопом. Женщины поддёргивали к себе детей, кто-то бранился, кто-то просто молча отступал в грязь у обочины. Потому как раз уж человек спешит, значит, дело у него важное, да и едет – не куда-нибудь – к дому посадника.

Конный задержался у ворот: там его встретили молодцы из ватаги Аксена. Послышался их торопливый разговор. Хальвдан подошёл ближе и узнал в нежданном госте княжеского дружинника. Парень был едва не по плечи в засохших брызгах грязи, лицо его обветрилось, а глаза до сих пор слезились. Его крепкий серый конь дышал тяжело и ронял с губ ошмётки пены.

– Здрав будь, воевода! – воскликнул гонец, заметив Хальвдана, и стряхнул со своего плеча руку стражника. – Пропустите уже, мне нужно с ним потолковать. Приказ князя! Говорю же, недоумки!